— Идет большая игра, голубчик… — многозначительно поднес палец к губам Майнц.
Да, столь чрезвычайные меры секретности говорили об одном: гитлеровцы, несомненно, готовят какую-то ловушку.
Мимо промчался, обдав Ленца выхлопными газами, громоздкий «ханомаг» и, круто завернув, уткнулся желтыми, положенными лишь высокому начальству, огнями подфарников в подъезд командующего. Здесь стояло уже несколько генеральских машин: длинный приземистый «оппель-адмирал» Хеттля, новенький, сверкающий никелем американский «кадиллак» Фогта, спортивный, с откидным верхом «хорьх» Келлера, чей-то знакомый полубронированный «мерседес»…
— Документы!
— А?… Ах, документы? Прошу.
— «Петер Фридрих Ленц, военный журналист»… Почему разглядывали номера машин у дома фельдмаршала?
— Чтобы сообщить Москве, разумеется. А вот почему вы докладываете каждому встречному, что командующий живет в этом доме? Вы, патрульный офицер?!
— Прошу прощения, зондерфюрер, но я ведь только…
— Вы только забыли, что обстановка требует от каждого из нас бдительности, бдительности и еще раз бди…
— Зондерфюрер, при моих подчиненных… прошу вас…
— Ну, смотрите у меня!… Ладно. Продолжайте нести службу. Стоп! Ку-да? А документы кто за вас досмотрит? Вот та-ак… та-ак, со всей придирчивостью… Ну хорошо, хорошо, довольно. Вы свободны.
— Хайль Гитлер!
— Хайль, хайль!
…Ч-черт! Что за невнимательность! Уже и патруля за спиной не замечаешь… Ну вот, и сердце сразу… Как это резюмировали эскулапы после того приступа? — «Запущенная стенокардия, необходим полный душевный покой и хотя бы месячный постельный режим». Данке шён, почтенные фельдариты [3], люблю юмор.
Он положил под язык крупинку нитроглицерина и, пошатываясь, побрел дальше.
— Привет, старый пузан! — окликнул его кто-то и не без восхищения сообщил спутникам: — Первый пьянчуга в гарнизоне. Его всегда шатает.
…А Майнц не преувеличивал, — думал разведчик. — Фельдмаршал действительно совещается лишь с узким кругом приближенных. Кстати, чей там стоял «мерседес» со сдвоенными рунами [4] на капоте?… Хотя, какая разница. К таким чинам не подберешься. Да и времени уже нет: судя по тому, как торопит Центр, наступление должно начаться со дня на день. А что я успел?…
Ленц вдруг поймал себя на том, что автоматически подсчитывает количество проносящихся мимо грузовиков, в которых под брезентом угадывались контуры минометов.
…Условный рефлекс. Ни к чему. Ведь ты уже знаешь точную цифру стволов, выделенных для обороны плацдарма…
Что говорить, кое-что ему все-таки удалось сделать: и установить численность резервных войск, и раздобыть схемы минных полей в отдельных укрепрайонах. Похоже, он уже «держал за хвост» генеральную идею оборонительного плана, но она ускользала: то всплывала, то вновь тонула в потоке противоречивых предположений. Любые, даже самые правдоподобные догадки могли оказаться иллюзорными. Необходимо было получить документальное подтверждение. Во что бы то ни стало. Но как?…
Сумерки быстро сгущались, словно в огромный аквариум подливали фиолетовых чернил. Скорей бы уж добраться до постели, отдохнуть, собраться с мыслями.
Брызнуло светом из хлопающих дверей казино. Если и дальше плестись проспектом, то до дому дойдешь не скоро, а нитроглицерин — горючее неважнецкое…
Ленц свернул на Бундштрассе. Дальше переулками и проходными дворами можно выйти к парку, а там уже рядом. После шума центральных улиц здесь было пугающе пустынно. Только шарканье его подошв о булыжники да поскрипывание двери, повисшей на одной петле в подъезде обшарпанного здания. Как раз на отом месте вчера ночью проломили череп какому-то загулявшему унтеру. Хоть и развесило гестапо по всем заборам торжествующие реляции о «разгроме подпольно-чекистского центра», — темные, молчащие дома упорно продолжали неравную борьбу.
Озираясь на каждый шорох, Ленц то и дело останавливался и шарил вокруг себя лучом фонарика. «Точно сапер с миноискателем», — подумал он и выругался. Хоть бы какой-нибудь патруль! А то, чего доброго, получишь пулю из-за угла, один из парадоксов его профессии своих вынужден опасаться не меньше, чем гитлеровских ищеек.
Постояв в нерешительности перед черной щелью переулка, он махнул рукой и потащился назад, поближе к центру. Он привык беречь себя и никогда не шел на риск, если можно было его избежать. Отчасти потому, что неутомимо любил жизнь. Но еще больше потому, что знал: принадлежит она не только ему…