Странным образом ее путешествие в некотором роде совпадает с моим, с тою разницей, что я писал правду и действительно путешествовал, а она не путешествовала и, за исключением того, что крупицами взяла из книг, просто наклеветала.
Из Карей, где увидала она какие-то «стены черного гранита» и заметила, что в лавках продают «маленькие непристойные кипарисы», вырезанные на деревянных столовых ложках, Шуази попадает в Андреевский скит (русский). Тут ее поражает запах жасмина (о котором я писал в «Афоне» достаточно). На этом жасмине и кончается правда об Андреевском ските — все остальное ложь.
Если бы она с итальянцем своим действительно была там, то тишайший игумен отправил бы их в гостиницу (на «фондарик»), словоохотливый фондаричный поил бы их чаем и угощал бы чем мог, уложил бы спать в номерах, где никаких клопов нет (ибо нет почти посетителей). И никаких «келий» они не видели бы, а просто бы спали на обычных жестковатых монастырских постелях. Но ей нужны острые ощущения — «первая ночь среди мужчин» — ее, видите ли, кладут спать с монахами, в какую-то полную клопов «келью».
Появляется, конечно, «un novice»[38], — русский, вроде князя, бывший шофер. Тут «ключ позиции» — надо опакостить Афон. Г-жа Шуази не может уже забыть этого «порочного» взгляда княжеского, и хотя на другой день они едут в Симонопетр, к ночи она опять уговаривает итальянца вернуться в Андреевский скит. Тут происходят уже вполне несообразные вещи. Вычитав где-то (думаю, и в моей книжке) о гробницах афонских, она заставляет «князя» с порочными глазами вести ее в такую гробницу. Там, разумеется, флирт, причем она привлекательна для «князя» потому, что он считает ее за мужчину. Он громит женщин, потом они нежничают у подоконника, он распахивает окно, светит луна, и при луне они видят любовь двух мулов.
Что они похожи на скотов, это меня не удивляет. Но желал бы я знать, как это он показывал ей вечером черепа и кости в гробнице, где и освещения-то вообще никакого нет?
Тяжело выписывать дальнейшие гнусности — я опускаю их — все это так убого, до того «смердит», что просто само разоблачает себя.
Я пробыл на Афоне семнадцать дней и посетил не менее десяти монастырей. Шуази утверждает, что была месяц. Сколько можно увидеть на Афоне за месяц и о скольком рассказать! Но наша «писательница» ничего не видела. Ни капли афонского воздуха не зачерпнула, ни одной живой черты не вынесла. (В ее книжке вообще нет жизни: она развратна и мертва.)
После Андреевского скита Шуази совсем иссякает. Вот она в Пантелеймоновом монастыре (путь как раз мой). И если в Андреевском скиту я претендую на жасмин и гробницу, то в монастыре Св. Пантелеймона готов был бы кое-где просто получить ее гонорар, если бы не отвращение ко всей этой дьявольской карикатуре на мои слова. Бесстыдница довольно верно передает мои цифры о числе ежедневных поклонов монахов рясофорных, манатейных и схимников, и тут же о св. целителе Пантелеймоне прибавляет:
«Я не знаю, был ли он педерастом. Но на всех портретах у него взгляд юной девушки». Описание страданий св. Пантелеймона — почти пересказ моего, всюду сдобрено лишь издевательствами.
Монастырь Св. Пантелеймона (в действительности полный стариков, там почти вовсе нет молодежи) — для нее полон порочных юношей. Монахи (в действительности работающие не покладая рук, выстаивая длиннейшие ночные службы) — для нее бездельники, часть из них бывшие преступники и т. п. Ничто не пристыжает Шуази: ни бедность монастыря, ни гостеприимство обитателей (это даже она отмечает — в Андреевском скиту), ни возраст их.
И замечательно, что больше всего она глумится над русскими — как над более беззащитными и более бедными. Греков трогает меньше, хотя русские монастыри, конечно, выше по духу греческих.
Отвергает она и православие вообще (не имея о нем никакого понятия). Сочувственно повторяет «мнение» Таро, что оно недалеко ушло от ислама (?). Кроме того, полагает, что православие — «политика» — и думает, что держалось оно в России лишь царизмом. Как только режим пал, рухнуло в России и православие — таким образом здесь оказывается Шуази уж совсем захолустною невежей, ухом даже не слыхавшей о расцвете православия именно сейчас, о мученичестве, исповедничестве его в России, о питательной его силе в эмиграции, о начинающемся влиянии православия на западные исповедания и т. п. У католиков она признает хоть культуру и наличие просвещенных людей (вероятно, Кокто для нее столп католицизма!). В православии все зачеркивается. Слыхала она что-нибудь о Владимире Соловьеве? О Бердяеве, Булгакове и других современных русских религиозных философах? Понятно, ничего. В монпарнасских кафе об этом не рассуждают. Так как писать ей более не о чем — то приходится целую большую главу отводить гаерским жизнеописаниям святых. (Несколько слов о Ватопеде не в счет — там замечательно лишь по развязности сравнение себя с императрицей Галлой Плацидией{7} — женщиной действительно крупной и удивительной.)