Изредка, но все же переписываюсь я с афонцами. Греческие марки на конверте неизменно волнуют. Небезразлично мне, что делается на полуострове. Большое ли, малое, все для меня важно. Все будто и меня касается.
Перебираю письма. Почерки то витиеватые, с загогулинами, то совсем простые.
«А еще новость: в нашем монастыре случилось великое несчастие: пожар, начавшийся со владений Хиландарского сербского монастыря, перекинулся на лес нашего владения, за трое суток истребил наш лес, сущий в отделении нашего монастыря Крумице Фиваиде, весь до основания, который служил источником для существования монастыря и сохранения в нем братии. Несчастие поистине великое».
Я видел лесные пожары в Провансе. Воображаю, что за апокалиптическое зарево стояло в те ночи над Афоном! Как вспыхивали и трещали, свечками, высохшие вековые сосны!
В другом послании бывший мой сопутник добавляет: «Несмотря на все усилия монахов потушить пожар, огонь перекинулся в Фиваиду. И вот весь тот чудесный сосновый бор, где мы с вами гуляли, погиб. Сгорели дальние каливы{30}. Между прочим, и тех братьев, у которых мы отдыхали. Вскоре после этого один из них перешел в больницу».
Отлично помню этот бор, знаю и того каливита, которого пришлось взять в больницу[49]. Знаю и то, что на Афоне хлеба нет, что единственный источник жизни для престарелых монахов, это сводка леса и продажа его грекам — на вырученное скупают зерно. Такой пожар для монастыря ужасен. Вглядываясь в маленькую фотографию Фиваиды, присланную мне оттуда, вижу церкви, кипарисы, море и в тумане вдалеке Св<ятую> Гору — вспоминаю дни, проведенные здесь, бури, ветры, вечерние беседы с монахами. На другой карточке — осенний прибой — дым и пена брызг, длинная, тяжелая волна. Мне известно, что значит отчаливать в монастырской лодке при такой волне… А вот «Афон под снегом» — снимок Пантелеймонова монастыря зимой. Странно видеть ту дорогу, по которой ходил в летний зной, засыпанную белым снегом с узкою протоптанною тропкой. Вдали побелевшие крыши монастыря, попудренные горы и оттого еще более темное, со сталью, море… Холодно, должно быть, в келиях моих друзей! Холодно и в церкви, на бесконечных службах.
«Монахи нашей обители, — читаю еще, — почти все переболели новою в нашем месте болезнию, называемою „гриппом“, или испанкой, и меня не миновала эта болезнь, и до сего дня есть еще головная боль и чиханье, а лечить нас некому».
Тоже знакомая картина. Тоже знаю больницы Афона, где лечат «новую в наших местах болезнь»… Какой врач поедет сюда, на жизнь подвижническую, безвестную, полуголодную? Лечат сами же иноки да случайный фельдшер травами и отварами. (В этом же письме милая приписка карандашом: «Лавровые листы прилагаю». Эти лавровые листы я храню, разумеется, как и ссохшиеся ягоды, мною самим вывезенные: пища каливитов и отшельников).
Не я один посетил Афон за это время. Наезжал туда Уитимор, был известный католический деятель о. д'Эрбиньи{31}. Изучал быт афонских монахов бельгийский миссионер, чтобы у себя на родине устроить монастырь восточного обряда («Он где-то добыл уже монашескую рясу и даже крестится по-православному»). Побывал австрийский писатель — написал сочувственно. Побывал какой-то Байрон{32} (англичанин с громким именем, не тем будь помянут) — «много погрешил в своем труде против истины». Сейчас живет русский художник Перфильев, приехавший из Америки, — этот с целями артистическими, пишет углем и красками, видимо, с любовию, разные уголки Св<ятой> Горы. Там есть что изобразить!
Мне недавно сообщили о большой нужде келлии Св. Иоанна Златоуста{33}, недалеко от Карей. Я не был в ней. Но, проходя из Андреевского скита пешком в Пантелеймонов монастырь, смутно помню врата небольшой обители, которую назвал мне спутник келлией Св. Иоанна Златоуста. Эта келлия едва жива. Благодаря некоторым обстоятельствам утварь из ее храма была вывезена в соседнюю страну и положила основание новому монастырю. Теперь у келлии ничего нет. Кусочек земли с огородом — все ее достояние. Монахи буквально голодают (исключительно старики). На пятнадцать дней выдается кусок хлеба и большая ложка масла, но сейчас и на масле экономят. Облачения в лохмотьях. Служить не в чем, одеваться не во что. Издохла даже старая «мулашка», единственное животное келлии — на ней ездили получать с пристани редкие дары извне[50].