— Что у вас там стряслось? — спросил я, вбивая рогульки по обеим сторонам от костра, чтобы можно было подвесить котел и чайник.
— Да ну их! — в сердцах сказал Виктор. — Костер не умеют развести. А туда же, спорят…
Оказалось, что капитан и Татьяна не придумали ничего лучше, как развести костер прямо на толстом слое сухих прошлогодних хвоинок, посреди соснового леса! Ведь огонь по такой подстилке легко может распространиться во все стороны. И даже канавка, которую собирался выкопать вокруг костра Леонид, в таких условиях не предохранила бы от лесного пожара. Виктор правильно сделал, выбрав место для костра на берегу реки, на прибрежном песке. Здесь даже в сухое время костер будет безопасен.
Через некоторое время к костру перебрались все члены экспедиции со своими рюкзаками. Наверху в гордом одиночестве остался только наш капитан. Но и тот скоро спустился. Девчонки принялись чистить картошку, Женька усердно таскал сучья для топлива, и когда все наладилось, мы с Виктором снова взялись за удочки, потому что Оля, увидев моих окуней, заявила, что на обед у нас обязательно будет уха и что неплохо бы еще наловить рыбы.
Окуни брали хорошо, но клев быстро кончился. То ли стайка окуней ушла в другое место, то ли их вообще было здесь всего несколько штук. Больше мы поймать ничего не смогли. Упрямый Виктор остался поджидать окуней на том же самом месте, а я пошел вверх по Андаловке, надеясь отыскать другое подходящее для ловли местечко.
Берег постепенно понижался, лес уходил в сторону, а у самой реки росли теперь только ивовые кусты и осока. В одном месте среди травяных зарослей обнажилась узкая песчаная полоска. Она отделяла от реки небольшую мелководную заводинку. В душной и неподвижной воде у самой ее поверхности застыла стайка мальков. Странно было видеть их такими неподвижными. Ведь обычно мальки играют и суетятся, как всякая на свете мелюзга. А эти словно дремали в стоячей воде. Я обрадовался. Их без труда можно было поймать даже без сачка, просто кепкой. Отличная будет наживка для окуней! Я уже сдернул с головы свою легкую парусиновую кепку, но вдруг сообразил, почему мальки были такими сонными. Они задыхаются. Им не хватает кислорода в этой стоячей воде, в этой заводинке, из которой нет выхода. Весной, по высокой воде, во время нереста взрослые рыбы отложили икру на траве, а потом вода сошла и появившиеся из икринок мальки оказались в ловушке.
Песчаная полоска, отделявшая заводинку от реки, была шириной около метра. Я отложил удочку и руками стал быстро прокапывать в мокром песке канал, чтобы соединить обмелевшую заводь с главным руслом. Через пять минут по каналу побежала вода. Я разулся, залез в эту теплую, застоявшуюся лужу и начал выгонять из нее мальков. Течение подхватило их, и вся стайка сразу же исчезла в чистой, прохладной воде Андаловки.
Только тут я вспомнил, что собирался ловить окуней на этих мальков! Ну ничего, пусть растут. А окуней я и на обыкновенных червей наловить сумею. Так оно и получилось. Вместе с Виктором мы поймали в общей сложности девять вполне приличных окуней. Как раз на уху. А к этому времени и вода в котле закипела. Мы быстро, в четыре руки почистили свой улов и отдали его нашей поварихе-завхозу. А она, помыв, тут же опустила окуней в кипящую воду.
Есть очень хотелось, поэтому каждый из нас норовил зачерпнуть из котла ложкой под предлогом дегустации. А Ольга прогоняла нас прочь.
— Имейте же терпение! Не мешайте! — сердилась она.
Наконец, уха была готова. Наша первая походная уха! Сегодня все было первым: и ловля, и костер, и уха… Мы отнесли на палке котел с дымящейся ухой в сторону от костра, расположились вокруг него, взяли по куску хлеба и начали есть. Что это была за уха! Дома никогда такой не получится. Ведь она сварена из только что пойманной рыбы. Да к тому же на костре, на вольном воздухе. Вкуснотища! Вот тут-то все и поняли, почему я настаивал на деревянных, а не металлических ложках: ими можно есть, не обжигаясь, даже самое горячее варево.
После ухи мы пили чай с конфетами и холодными пирожками с вареньем. Пирожки измялись, варенье из них капало, но все равно было замечательно вкусно. Бабушки наши все-таки правильно сделали, что заставили нас взять с собой это дополнительное, сверх нормы, питание.
Наевшись, мы поднялись на сухой и высокий берег, где легли отдыхать под соснами, расстелив на колючей хвое одеяла. Потом, разморенные и усталые, кое-как помыли посуду, сложили вещи в рюкзаки и по команде капитана снова пошли вдоль Андаловки. Но уже через километр нам встретился такой тихий и глубокий омуток, с такими красивыми соснами на крутом берегу, что мы с Виктором уговорили всех разбить здесь бивак. Никто не возражал. Девчонки сразу же расстелили свои одеяла и легли. Усталость и в самом деле давала о себе знать. Видно, мы неправильно рассчитали, по скольку километров идти: в первой половине дня прошли слишком много, пообедали поздно и чересчур плотно. Неудивительно, что нас всех так разморило.
Между тем дело шло к вечеру. Мы снова развели костер у реки, согрели чаю и потом долго сидели возле огня, закутавшись в одеяла. За Андаловкой на заливных лугах скрипуче кричал дергач-коростель, в небе неподвижно застыли высокие розовые облачка, освещенные последними лучами уходящего солнца. В лесу было тихо-тихо и от этого даже немного тревожно. Казалось, кто-то подсматривает за нами из-за кустов и деревьев.
Мы теснее сдвинулись у костра. Темнота в лесу сгущалась. Над лесом с жалобным криком пролетела какая-то птица. И вдруг Ольга замогильным голосом начала декламировать:
— «Жабу, тридцать лет проспавшую, страшный яд в себя впитавшую, желчь козла, глаза мышиные…»
Она тряхнула головой, и ее черные волосы упали на лицо. Она сгорбилась, приблизившись к огню. Из-под волос сверкали глаза, уставившиеся на что-то невидимое для нас всех… Настоящая колдунья! Пока я пытался вспомнить, из какого произведения эти строчки, трусиха Татьяна не выдержала:
— Оленька, перестань! Я боюсь… — притворно, но в глубине души и на самом деле испугавшись, попросила она. Ольга рассмеялась, откинула волосы с лица и опять стала самой обыкновенной девчонкой.
Все оживились, наперебой стали рассказывать разные страшные истории. А я все смотрел на Олю, как будто в первый раз ее видел. Заметив мой взгляд, Оля усмехнулась. И опять начала декламировать. И снова все замолчали. На этот раз она читала стихи Есенина. Про то, как у собаки утопили щенков. Одна строчка мне особенно запомнилась: «…и так долго, долго дрожала воды незамерзшей гладь». Когда Оля произнесла эти слова, у меня в глазах защипало. Пришлось спешно заняться костром. Я подбросил в него сучьев, наклонился и сбоку стал дуть на огонь. И конечно, наглотался дыма и закашлялся. Теперь у меня были все основания вытереть платком слезы.
— У тебя, Оленька, талант! — сказал капитан и тут же заговорил с Татьяной о чем-то другом. А я возмутился. Разве можно говорить о таланте, причем настоящем, так равнодушно? Ничего наш капитан не понял, ничего не почувствовал. И нисколечко ему не жалко ни щенков, ни собаки. А у меня все внутри сжалось. Уж очень здорово прочитала Оля это стихотворение. Просто удивительно, как это я раньше ничего особенного в ней не замечал? Девчонка и девчонка. А она вон, оказывается, какая…
Вот сидит Оля у костра, с темными, спадающими на плечи волосами, и смотрит на огонь. И в глазах у нее отблеск костра. Или это они сами по себе так светятся? Я где-то читал, что у талантливых людей глаза необычно яркие, выразительные. Не то что у меня. Серые у меня глаза. И в прямом, и в переносном смысле — серые. Да и вообще никаких талантов у меня нет…