Но вернемся в корчму. Мужчина, что подсел ко мне и Людвигу, был средних лет, среднего роста и одет средне зажиточно. Словом, выглядел он как обычный горожанин, что живет спокойно и умрет столь же спокойно, и что вскоре после его смерти даже близкие знакомые с трудом вспомнят, кем он был и чем занимался.
— Что там слышно в народе нашем? — дружелюбно спросил я и наполнил его кружку вином до краев. — О чем нынче больше и охотнее всего болтают?
— О чем же еще, как не о кашлюхе? — Он пожал плечами.
Но глаза его при этом как-то так блеснули, что я был уверен: у него для нас припасена особая история, и у него язык чешется, чтобы поскорее ее рассказать.
— Это известно, — вставил Людвиг. — Теперь людишки все время, вместо того чтобы поговорить о том о сем, только и толкуют что о болезни. А ты уже болел? А твои болели? — начал он допытываться театрально писклявым, назойливым голосом. — А что сделаешь, если заболеют? А знаешь, может, какое верное лекарство? А…
— Ничего удивительного, что говорят о том, что их гнетет и мучает, и чего они боятся, — прервал я его. — Может, такие разговоры просто примиряют их со страхом…
— О, это уж точно помогает. — Людвиг поднял палец. — Почти так же, как разговор о льве, который как раз выламывает прутья клетки.
Я махнул рукой.
— А чего бы ты хотел, чтобы они делали? — спросил я. — Они не могут жить так, как жили до сих пор, раз видят, что люди вокруг них постоянно умирают…
Горожанин, что к нам подсел и теперь внимательно нас слушал, вдруг решил вмешаться в разговор.
— Ваша инквизиторская милость справедливо заметили, что люди все время говорят о новых, чудесных способах излечиться от кашлюхи, либо же предотвратить ее заражение.
— Ого, так мы уже знаем, что у тебя для нас есть интересного. — Я улыбнулся. — Новая панацея.
— То есть как, с вашего позволения? — Он сощурил глаза.
— Новое чудодейственное лекарство, — объяснил я. — Разве не об этом ты жаждешь нам поведать?
Горожанин развел руками.
— Вы, господин инквизитор, читаете людей, словно в открытую книгу, — сказал он с пафосом и улыбнулся очень широко.
Я снова щедро подлил ему хмельного.
— Так не держи же нас в неведении и говори скорее, — велел я. — Какой же это чудесный способ от кашлюхи изобрели недавно наши почтенные горожане?
Он сделал три быстрых глотка, облизался, еще раз улыбнулся, окинул нас взглядом и произнес:
— Ко-ро-вьи ле-пёш-ки.
Я выждал мгновение, но поскольку он лишь молча смотрел на меня с довольным выражением лица, я спросил:
— И что же с ними?
— Собираете на лугу свеженькие, горячие, еще дымящиеся коровьи лепешки, — начал он объяснять. А говорил он с такой нежностью в голосе, словно в его воображении эти коровьи лепешки только что превратились в румяные пшеничные оладьи с яблоками. — Ложитесь нагишом на траву, а товарищ или товарка вашей оздоровительной процедуры обкладывает вас этими лепешками, особенно в области груди и рта. — Он поднял указательный палец. — Рта для того, чтобы вы глубоко вдыхали в легкие сей целительный аромат.
— Звучит превосходно, — заключил я с каменным лицом.
— Правда? — Он просиял. — Видели бы вы наших почтенных горожан, как они караулят коров, только и ждут, пока которая начнет испражняться.
— Я видел, — вставил Людвиг. — Так они подрались за это коровье дерьмо, что чуть друг друга не поубивали.
— И ты нам ничего не сказал? — Я посмотрел на него с укором.
— Прости. — Он развел руками.
— К сожалению, так и случается, — вздохнул горожанин. — Ибо желание выздороветь среди людей столь велико, что они без зазрения совести убьют всякого, кто встанет на пути этого желания.
— Обычно лучше быть здоровым, чем больным, — заметил я. — Так что меня не удивляет подобное рвение.