— Но ведь эти чертенята — это лишь… — начал он угасшим тоном.
— Знаю, господин Баум: метафора и аллегория, — прервал я его усталым голосом. — Посему даю вам добрый совет: если хотите использовать аллегории или метафоры, то используйте такие, которые не навлекут на вас интерес Святого Официума. Придерживайтесь либо моей концепции невидимых змей, либо придумайте что-то столь же невинное. Что-то из мира природы, а не из мира демонологии.
Он пожал плечами.
— Да ведь это одно и то же, — сказал он. — На самом деле речь не о змеях и не о чертях, а лишь о созданиях, для которых у нас нет названия, ибо доселе мы их никогда не видели.
Затем он почесал подбородок, сильно потянул себя сперва за один ус, потом за другой, и я видел, что он явно очень глубоко над чем-то размышляет.
— Знаете, сравнение со змеями будет даже удачнее, чем я думал, — заключил он. — Слыхали ли вы, что человек, постоянно подвергающийся укусам змей, в конце концов приобретает такую стойкость, что со временем даже самый страшный яд становится для него безвреднее комариного укуса?
Я кивнул.
— Если не ошибаюсь, Геродот писал об африканском племени, у которого в обычае класть в колыбель к младенцу маленького скорпиона, — задумчиво произнёс я. — Если малыш переживёт укус, это значит, что, став взрослым, он справится и со смертельным ядом взрослой особи.
— Ну конечно же! — громко хлопнул в ладоши Баум. — Очень может быть. Мне бы следовало проверить эту концепцию на опыте.
— С добровольцами могут возникнуть трудности, — заметил я.
— Вероятно, так. Но в своей работе я могу на это сослаться. Ведь лучше отравить человека слабым ядом, чтобы он приобрёл невосприимчивость к яду сильному. Разве не так?
— Верно, — сказал я, довольный, что мы наконец сошлись в форме описания явления. — Хотя я бы не использовал слово «отравить», а, например, слово «обработать». Звучит несколько более ободряюще.
Он кивнул и вздохнул.
— Справедливо. Увы, подобные тонкости, касающиеся той или иной грамматической формы, ускользают от моего внимания, — с раскаянием признался он.
— Ну хорошо, — сказал я. — Стало быть, теория у вас есть, вы знаете, что писать в учёном труде, пора готовить бумагу, перо и чернила да приниматься за усердную работу.
Он снова посмотрел на меня с изумлением на лице.
— Вы не понимаете, мастер Маддердин?
— Мне определённо будет легче понять, чего я не понимаю, если вы объясните мне, чего конкретно, по-вашему, я не понимаю, — мягко предложил я.
— Дело вовсе не в моём труде! — воскликнул он. — Дело вовсе не в моей работе, которую я, разумеется, напишу в надлежащее время и посвящу самому императору. — Он улыбнулся и залился кирпичным румянцем, а я уже представил, как он, прикусив язык, при свете свечи выводит на титульном листе строку: Светлейшему и могущественнейшему Государю, сиречь…
— Так в чём же дело? — прервал я и своё, и, вероятно, его путешествие в страну фантазий.
— Дело в нашем городе. В нашем! Здесь и сейчас!
Я с минуту внимательно на него смотрел.
— Вы хотите отравить жителей Вейльбурга? — спросил я наконец. — Я бы советовал вам не только здесь, в нынешние тяжкие времена, но и где бы то ни было и когда бы то ни было остерегаться не только совершать подобное, но даже и говорить на такие темы вслух. Скажу вам больше: лучше бы вам о подобных вещах и не помышлять.
— Ни в коем случае не отравить! — воскликнул он. — Закалить! Разве люди, что для здоровья плещутся в ледяной воде, не приобретают с каждым омовением всё большую устойчивость к холоду?
— Как ни назови, — пробормотал я после паузы. — По сути, вы хотели бы отравить людей, чтобы благодаря этому отравлению они стали более устойчивы к яду. — Я поднял руку, чтобы он не перебивал. — Мне известна история Митридата, царя Понтийского, который, принимая малые дозы ядов, так хорошо себя к ним приучил, что позже ему пришлось покончить с собой, пронзив себя мечом, ибо ни один яд на него уже не действовал…
— Вот видите! — в очередной раз обрадованно хлопнул в ладоши аптекарь. — Именно это я и имею в виду… Более или менее…
— А если вы их при этом убьёте? Не говоря уже о прочих последствиях, ведь толпа вас живьём камнями побьёт, — спросил я.
На этот раз он уже не пытался возразить; очевидно, он был о ближних того же мнения, что и я, и знал, что от разочарования до смертоносной ярости путь короток и прост. Впрочем, черта эта была свойственна не только простонародью, но и благородным. А может, благородные были даже более склонны к вспышкам гнева под влиянием обманутых надежд, особенно если доселе мир оберегал их от разочарований.