Этот маленький, удобный инструмент напоминал щипцы для колки грецких орехов, но на самом деле он отлично дробил пальцы. Пытка эта, по правде говоря, не была ни изощренной, ни особенно болезненной, однако могла доставить немало неприятностей, по крайней мере, в самом начале, когда допрашиваемый еще не познал и не свыкся с истинно великими мучениями.
Я надел ему это устройство на большой палец правой ноги, после чего закрутил винт так туго, что услышал треск ломающейся кости, а из-под когтистого, грязного ногтя Никласа хлынула струйка крови. За спиной я слышал лишь хрип моего пленника.
— Что ж, — сказал я громко. — А теперь займемся тем пальцем, которого мы обычно почти не замечаем, но который, будучи ранен или раздавлен, столь болезненно напоминает нам о своем существовании.
Не знаю, слышал ли меня Никлас, или же он был слишком сосредоточен на муке, причиняемой сломанным пальцем, но я надел ему тиски на этот раз на мизинец и провернул винт до упора. А потом еще, стиснув зубы, дожал так сильно, как только мог. На этот раз из-за спины доносился не хрип, а хоть и приглушенный, но все же ужасающий вой. Полный отчаяния и боли. Я снял инструмент со стопы пленника и повернулся к нему. Подбородок и грудь его были красны от крови, глаза вытаращены, а лицо, искаженное страданием, покрыто потом.
Я легонько похлопал его по щеке.
— До свадьбы заживет, — весело пообещал я. — Я ведь вовсе не хочу тебя мучить, — добавил я, на этот раз уже серьезным тоном. — Больше всего на свете я хотел бы отпустить тебя домой, да и сам бы с радостью отдохнул. Скажи-ка мне: зачем нам обоим здесь мучиться, а? Правда ведь?
Я дружелюбно посмотрел на него.
— Я выну кляп, — сказал я. — А ты будешь так любезен, что не станешь кричать, и даже говорить ничего не будешь, пока я не спрошу. Договорились?
Мои слова и их смысл, к счастью, до него дошли, ибо он усердно закивал и столь же усердно заморгал. Я снова вынул грушу из его рта и с удовлетворением отметил, что он оказался весьма воспитанным, сдержал обещание, и, кроме сдавленного стона и всхлипа, не издавал ни звука.
Я присел рядом с ним, положил ладони ему на щеки и приблизил свое лицо к его. От него несло не только кровью, потом и грязью, но и гнилыми зубами. О, гвозди и тернии, до чего же это было несправедливо, что люди так часто сочувствовали допрашиваемым и так неизмеримо редко задумывались о тяжкой доле инквизиторов! Разве мы желали проводить вечера среди воющих от боли, смердящих и источающих всевозможные мерзкие выделения пленников? Разумеется, нет! Насколько охотнее я бы встретился с друзьями, чтобы в обществе гетер и флейтисток предаваться диспутам о философии и искусстве. А я должен был сидеть с этим Никласом и слушать его крики, вместо того чтобы услаждать свой слух звучанием струн арфы и нежным щебетом флейт. И вместо того чтобы с восхищением и нежностью взирать на изящные пальчики арфисток, извлекающие кристальный звук из инструментов, я должен был смотреть на корявые и грязные пальцы Никласа, которые я дробил в тисках для костей. И потому, полный горечи, я мог лишь вздохнуть при таком случае: Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam.
— Никлас, — сказал я серьезно, — я зажал твои пальцы в тисках, напоминающих щипцы для орехов. Мы, инквизиторы, считаем подобную процедуру скорее не пыткой, а деликатной подготовкой допрашиваемого к настоящей боли. — Я на миг умолк, чтобы дать ему время осознать сказанное. — Ибо знаешь ли ты, что случится, когда я возьму добротные тиски и зажму между их губками твои яйца и твой хер? — Я сильно акцентировал слова «яйца» и «хер», с каждым разом все сильнее сжимая его лицо. — Понимаешь ли ты, какую великую боль я тебе причиню, закручивая тиски так туго, чтобы они раздавили твое мужское естество в кашу?
— Иисусе Боже, не делайте этого, прошу, — прошептал он, и слезы ручьем текли по его щекам.
Если мы хотим добиться от допрашиваемого правды, а не просто заставить его, напуганного пытками, рассказать то, что мы хотим услышать (или то, что, как ему кажется, мы хотим услышать), мы должны задавать вопросы, не содержащие в себе ответа. Пытки, по правде говоря, — превосходный ключ к ларцам с тайнами и секретами, но нужно быть осторожным, чтобы пользоваться этими ключами умело и не совать их в замки поспешно и без изящества. Ибо при таком неумелом обращении можно либо сломать замок, либо открыть ларец совершенно фальшивый, чье содержимое не реально, а является лишь плодом испуганного воображения допрашиваемого.
Видел ли я когда-нибудь человека, который выдержал бы пытки, примененные умелой рукой, и не нашел бы облегчения в признании вины и раскрытии своих грехов? Нет, дорогие мои, никогда я такого не встречал. Да, случалось, что допрашиваемые умирали, прежде чем их удавалось склонить к искренним ответам (но лишь тогда, когда дознаватели были неумелы или когда случалось исключительное несчастье), случалось также, что они выходили из тюрьмы, поскольку принималось решение об их освобождении. Но никогда, повторяю вам это, дорогие мои, со всей ответственностью, не случалось в моей инквизиторской жизни, чтобы виновный человек, подвергнутый допросу, не сломался и не признался в своей вине, рассказав нам о своих деяниях во всех подробностях. Разумеется, эта исповедь часто давалась нелегко, она не напоминала лавину, в которой каждый камешек был совершенным и исповеданным грехом. Она скорее походила на осторожное и постепенное обтесывание валуна. Крошка за крошкой, осколок за осколком. Пока наконец весь камень не оказывался разбит, и мы могли радоваться, что грешник, доселе таивший свои секреты, вдруг представал перед нами совершенно нагим и в своей наготе прекрасным. Тогда мы уже могли предать его очищающей силе пламени, с чувством, что взамен на земные неудобства мы вернули душу этого человека к Божьему свету. И верьте мне, дорогие мои, весьма часто случалось, что эти грешники, еретики, язычники или отступники, некроманты, ведьмы или демонологи умирали не только в мире, но и с полным пониманием, что лучшее, что случилось в их жизни, произошло в тот день, когда их арестовали инквизиторы.