Но я почувствовал себя так, словно это было любопытство паука, поймавшего муху в сеть и пока что расспрашивающего ее о том, каково ей было летать, однако оба они прекрасно знают, что этот разговор добром кончиться не может.
— Эта девушка была подопечной приходского священника Густава Вебера, который благосклонен к Святому Официуму. Нам было велено его поддерживать, — объяснил я, будучи, впрочем, уверенным, что Кнабе все это прекрасно знает.
Он скривил губы.
— Мордимер, я прекрасно понимаю, что мы поддерживаем нашего союзника. И я одобряю твое решение приютить девицу под кровом Инквизиции. Но поднять бунт в городе? Учинить беспорядки? Штурмовать дворец? Устроить резню солдатам архидьякона и, наконец, убить его самого? — Он покачал головой. — Признаюсь, все это выходит за рамки моего понимания «поддержки союзника».
На мгновение я задумался над его словами.
— Все происходило быстро, — произнес я наконец. — И как это бывает в революционное время, было трудно полностью все контролировать.
— Полностью контролировать, — фыркнул он. — Ты, Мордимер, поджег стог сена, и весь твой контроль заключался в том, чтобы отойти от него достаточно далеко и не сгореть самому…
Я молчал.
— К тому же ты ограбил или помог ограбить Обезьяний Дворец, — добавил он. — Мы понесли огромные убытки, связанные не только с грабежом, но и с учиненными разрушениями.
— Я не помогал грабить Обезьяний Дворец, — с обидой возразил я. — Но признаю, что помогал отбирать награбленное в нем добро.
— Ну да, ты грабил грабителей, чтобы отдать награбленное другому грабителю, — с сарказмом сказал Кнабе. — Нам что, дать тебе за это медаль? В довершение всего ты использовал резиденцию Инквизиции, чтобы хранить в ней украденное имущество.
— Я не говорю, что заслуживаю похвалы, — поправил я его. — Я лишь говорю, что эти вещи все равно были бы украдены, потому что мы с графом фон Бергом стояли у ворот дворца и конфисковывали их у воров.
— Вот именно. — Он проницательно посмотрел на меня. — Откуда эта дружба с его сиятельством графом, вот этого я не знаю…
Я не видел причин скрывать от Кнабе, почему я решил заключить союз с фон Бергом.
— Он спас мне жизнь, а я возвращал долг.
— Как мило, что ты вернул его нашими деньгами, — заметил Кнабе.
Я не стал это комментировать, ведь я уже объяснял, что богатства Обезьяньего Дворца и так были потеряны. Я ничего не мог сделать, чтобы остановить грабящие толпы, а если бы и попытался, то наверняка не беседовал бы сейчас с допрашивающим меня инквизитором, а гнил бы в какой-нибудь яме вместе с солдатами и соратниками Касси.
— Ах да, еще насчет фон Берга… Твоя подопечная сопровождала его в путешествии. Какой поразительный выбор опекуна, — сказал Кнабе.
— Будущее покажет, верным было мое решение или нет.
Инквизитор не прокомментировал моих слов, так что я не знал, известна ли ему судьба Кинги и фон Берга. Конечно, меня подмывало спросить его об этом, но я сдержался.
— Твое упорство, позволь мне употребить это слово, в стремлении отвратить от нее злую судьбу, поистине достойно уважения, — признал Кнабе. — Однако меня удивляет, почему ты решил так отчаянно схватиться за горло с предначертанием?
На этот раз я посмотрел на него с нескрываемым удивлением. Мне как-то никогда не приходило в голову, будто я сражался за Кингу с каким-то особым ожесточением. С тех пор как я спас ее от мести архидьякона, я относился к ней как к своей подопечной, но у всего этого дела была и другая, главная причина.
— Дорогой Дитрих, — сказал я, придав голосу легкий тон, — если мы позволим врагу сегодня ударить палкой нашу собаку, то, видя нашу слабость или снисходительность, завтра он ударит нашу женщину, а послезавтра отберет у нас дом и все, что мы имеем.
Он кивнул.
— Да, это правда, именно так все и есть, и мы всегда предостерегаем инквизиторов от этого, — согласился он со мной. — Однако есть определенные границы неуступчивости. Если бы ты так сражался за одного из наших братьев, мне не в чем было бы тебя упрекнуть. Но ты… — Он снова смотрел на меня тем холодным, неприятным взглядом. — Ты пожертвовал очень многим ради кого-то совершенно нам чужого. Что еще хуже, пожертвовал не своим, а чужим…
Что ж, если взглянуть на ситуацию со стороны и хладнокровно, то мой спутник, вероятно, был прав. Однако он не смог бы пробудить во мне чувство вины за то, что я спас жизнь Кинги. Даже сейчас, зная о последствиях, я принял бы то же самое решение. Говорило ли во мне упрямство? Глупость? Привязанность к девушке, которая мне понравилась?