Второе письмо я получил несколько месяцев спустя, и написано оно было настоятельницей, которая с печалью сообщала, что Кинга и две другие девушки умерли от кашлюхи. Хотя кашлюха чрезвычайно редко уносила молодых, здоровых и сильных людей, в этом случае случилось именно так. Я оцепенел, читая это письмо, и хотя уже раньше, видя, что послание из монастыря написано не рукой Кинги, ожидал дурных вестей, все же осознание того, что девушки, за жизнь которой я так отчаянно боролся, больше нет, ударило меня словно обухом. Кинга отошла быстро и спокойно, причастившись Святых Таин, и не слишком долго страдала, сообщала настоятельница, и по тону письма мне показалось, что она была искренне опечалена смертью своих подопечных.
Я сложил письмо пополам, потом еще раз пополам и еще раз пополам… пока наконец не швырнул его в огонь. Я прикрыл глаза и не мог избавиться от мысли, что, несмотря ни на что, именно я, и никто другой, виновен в этой смерти. Помните, любезные мои, как я рассказывал, что в Обезьяньем Дворце был миг, такой короткий миг доверия, близости и чувства, когда мы протянули друг к другу руки, сблизили лица, и наши губы уже вот-вот должны были соприкоснуться, но тут я отстранился? Теперь я думаю, что, поцелуй я тогда Кингу, быть может, она бы не умерла от кашлюхи. Если только безумный и гениальный аптекарь Баум был прав, то заражение герпесом на губах приводило к тому, что позже человек уже не болел кашлюхой. Если бы я тогда тем поцелуем хотя бы коснулся губ Кинги (а я ведь уверен, что одним касанием дело бы не кончилось!), может, девушка была бы жива и по сей день. Нашла бы хорошего мужа и родила ему прекрасных детей, которых воспитала бы людьми добрыми и сильными, как она сама. Все это могло бы случиться, если бы я только тогда ее поцеловал. Если бы воспользовался тем мимолетным, единственным в своем роде мгновением. А тем, что я устыдился, засомневался, счел, что ситуация неподходящая, — этим одним бездействием я изменил целый мир. Я убил ее, и убил детей, которые могли бы у нее быть, и убил детей этих детей. Я стер с лица земли частицу света…
Я откинулся на спинку стула, запрокинул голову и прикрыл глаза. Я знал, что ничто не вечно, что никакая скорбь и никакая боль не даются нам раз и навсегда. А значит, я знал и то, что рано или поздно лицо Кинги исчезнет из моего мысленного взора. Однако сейчас я отчетливо чувствовал, как девушка сжимает мои пальцы, и столь же отчетливо видел, как она смежает веки и как складывает губы для поцелуя. И теперь, в этот миг одинокого и печального воспоминания о мгновениях, застывших в прошлом, я мог думать лишь о том, что сегодня отдал бы все, чтобы тогда поцеловать ее…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В аннотации к книге написано, что представленная в ней повесть начинается как гротеск, затем переходит в бытовую драму и, наконец, завершается подобно греческой трагедии. Мне трудно не согласиться с этим описанием, поскольку именно таков и был мой замысел: показать, что в нашей повседневной жизни (независимо от эпохи, культуры и континента) наблюдаемые нами события, как правило, неоднозначны. Вот, в одном доме умирает от смертельной болезни бедная, одинокая мать крошечного ребенка, а в другом доме в том же городе празднуют рождение окруженной любовью дочери миллионера. Где-то рядом кто-то усердно трудится над никому не нужным заданием, а чуть поодаль публика хохочет над канатоходцем, который упал на землю и свернул себе шею. И в своей радости эта публика не обращает внимания на отчаявшуюся дочку циркача. Подобные примеры можно множить, ибо жизнь общества, как правило, не развивается по схеме, как череда исключительно радостных или исключительно трагических событий. Часто люди, переживающие жизненные трагедии, живут в одном пространстве, в то время как те, кому сопутствует удача, живут в своем собственном, герметично замкнутом мире и даже не замечают или не хотят замечать первых. Поэтому мир, представленный как в этой книге, так и в других произведениях из инквизиторского цикла, не является одномерным, а поступки героев можно оценивать лишь сквозь призму, во-первых, самой эпохи, а во-вторых, драматических событий. Ведь известно, и мы видим это в десятках фильмов или читаем в сотнях книг, что люди, оказавшиеся перед лицом катастрофы, живущие в месте, где перестали действовать (или «забуксовали») общепринятые правовые нормы, начинают строить свой собственный мир. Он часто основан не на парадигмах, действовавших ранее (то есть во времена до катастрофы), а формируется волей сильнейших личностей, которые стремятся подчинить остальных граждан своему видению.