— Шлюхи! — вдруг воскликнул Людвиг таким тоном, словно крикнул: «Эврика!».
Я вопросительно на него взглянул.
— Все смазливые девки Вейльбурга без конца развлекают людей Касси и уже чуть ли не живут в Обезьяньем Дворце, — начал объяснять Шон. — Может, именно от них люди Касси и узнали о Цолле что-то компрометирующее?
И впрямь, попойки, оргии и щедрая плата могли сделать девок весьма и весьма разговорчивыми. И случайно или намеренно они могли проболтаться о чем-то, что и послужило крючком, на который теперь насадили советника Цолля.
— Возможно. — Я кивнул. — А наши документы? В них ничего нет?
— Я сразу же их изучил, — заверил Людвиг. — Цолль вне подозрений. Разве что у Гекмана в сейфе есть на него какие-то бумаги, но этого нам все равно не проверить.
Вскрытие сейфа начальника отдела Святого Официума и в самом деле было поступком, которого каждый из нас предпочел бы избежать. Тем более что мы могли не найти ничего по интересующей нас теме, но зато наткнуться на документы, знакомство с которыми сулило бы нам одним лишь неприятности.
— Где Касси держит Цолля? — спросил я.
— В городских подземельях, но под охраной его людей.
Я кивнул.
— Стало быть, наш архидьякон желает сохранить хотя бы видимость законности, раз уж не запер советника в подвалах Обезьяньего Дворца, — задумчиво произнес я.
— Если так, то почему? — спросил Шон.
— Потому что это знак для городского совета, Людвиг. Знак, что Касси прибыл исполнять свой долг и руководствуется законом, а не жаждой мести. А это означает, что князь-епископ готов к переговорам. Ведь именно в этом все и дело. В переговорах и пересмотре финансового соглашения.
— Думаешь, советники понимают это так же, как и ты?
— Думаю, что если даже и не понимают, то им это объяснят.
— А для нас это означает, — медленно проговорил Людвиг, — что если мы потребуем права допросить Цолля, то архидьякон нам не откажет.
— У нас есть не только такое право, но и прямая обязанность. И знаешь, что я тебе скажу, Людвиг? Я готов поспорить, что Касси не только не помешает нам исполнить этот долг, но и не станет чинить никаких препятствий. Ведь все это лишь игра на публику. Чем ему может повредить, что мы придем в подземелье поговорить с Цоллем? Подозреваю, он даже пригласит нас на допросы, дабы мы вместе постигали истину. — Последние три слова я произнес с нарочитой, помпезной иронией.
— Так что мы делаем?
— А то, что мы отправим еще одну бумагу, на сей раз с требованием допустить нас к советнику Цоллю для его допроса по существу предъявленных ему обвинений… — Я на миг замолчал, а затем поднял руку. — Хотя нет. Сделаем лучше. Мы извещаем Касси, что завтра в полдень служащие Святого Официума намерены допросить Цолля, и требуем, чтобы стража нас к нему пропустила.
— Весьма разумно, — согласился со мной Людвиг. — Я велю немедленно отправить письма.
Все случилось так, как я и предвидел: архидьякон ответил нам в высшей степени учтиво. С одной стороны, он сослался на папские грамоты, дозволявшие ему вести расследования преступлений против нашей святой веры (грамоты, которых, напомню, Святой Официум не признавал ни в малейшей детали, ни в целом), а с другой — заверил, что не имеет ничего против участия инквизиторов в следствии и допросах. Посему, как мы и заявляли, на следующий день после получения известия об аресте советника Цолля мы отправились на встречу с этим первым из схваченных горожан. А в том, что он будет не последним, можно было побиться об заклад. По пути на рыночную площадь мы увидели нечто совершенно новое для нашего города, а именно — Шествие Бичующихся.
— Подумать только, — пробормотал Шон и покачал головой. — Как же давно я не видел этих безумцев.
А стоит упомянуть, что когда-то, давным-давно, Шествия Бичующихся были вполне обыденным зрелищем на улицах наших городов. Шли эти странники на глазах у изумленной, перепуганной и завороженной толпы. Шли нагие или полунагие, изможденные голодом, жаждой, долгим путем и болью, но полные рвения вновь и вновь истязать себя и своих спутников. Шли израненные и окровавленные, с лицами, искаженными не только страданием, но и неким экстатическим восторгом от сопричастности к мучительному таинству. Они взывали: «Miserere mei, Deus», — хлеща розгами, плетьми, бичами и кнутами спины — свои или своих товарищей. И из-за этого столь частого у них возгласа наш простой люд, вечно падкий на шутки, насмешки и издевательства, прозвал сих бичующихся горемыками. Впрочем, учитывая их удручающее состояние, название это было на удивление метким.