Но, как я уже упоминал, любезные мои, те многочисленные и частые шествия остались в далеком прошлом, ибо бичующиеся не особо досаждали властям, покуда вбивали в кашу самих себя, но вызывали беспокойство, когда начинали вербовать в свои ряды мирных горожан и крестьян. К тому же, переходя из города в город, они требовали, чтобы их кормили, а не получая желаемого, с именем Божьим на устах брали сами. Зачастую дело не обходилось без краж, грабежей и поджогов, а это означало, что не обходилось и без драк, погромов и трупов. Бичующиеся также начали втягивать в свои процессии священников и монахов, причем отнюдь не с их согласия. Духовных лиц похищали, а затем полунагими тащили на веревках и яростно отделывали им спины плетьми. Святая Инквизиция, возможно, и была позабавлена подобным оборотом дел, но в союзе с церковной и светской властью была вынуждена наконец всерьез взяться за этих безумцев, чье несчастье заключалось в том, что врагов у них в мире было предостаточно, а вот могущественными покровителями они так и не обзавелись. Кончилось все тем, что большинство горемык вернулось по домам, привезя близким в гостинец не только вид исполосованных шрамами спин, но и рассказы об отдаленных провинциях Империи. А самые упорные, те, что и дальше желали буянить, были схвачены, осуждены и отправлены на работы в шахты, на лесоповал или на осушение болот. Надо полагать, участь эта была потяжелее, чем хлестать себя кнутом на улицах. Так и закончилась слава движения бичующихся, коих ученые мужи порой именовали флагеллантами, а чернь прозвала горемыками.
Случалось, однако, даже и в наши времена, что собиралась горстка людей, желавших возродить традицию истязания собственного тела на глазах у толпы, и снова в том или ином городе проходили марши подобных мучеников. Но народ наш уже дозрел до того, что таким шествиям не только не сочувствовал, не только не хотел жертвовать на их содержание, не только не молился вместе с ними, но громкими криками призывал бичующихся к еще большему остервенению, высмеивал и громко комментировал анатомические подробности их нагих тел. А порой из толпы выскакивал какой-нибудь прощелыга с дубинкой или кнутом, чтобы хорошенько приложить одного из горемык и тут же со смехом скрыться в гуще приятелей. Однако бичующимся удавалось снискать временное уважение, если они появлялись в месте, которое постигало бедствие, угрожавшее жизни и здоровью жителей. Тогда-то граждане нашей славной Империи внезапно становились не только более набожными, но и более склонными верить, что разгневанного Бога можно умилостивить страданием. Разумеется, всегда было лучше, когда жертву приносили другие, а самому достаточно было лишь помолиться во имя их самопожертвования.
Потому я ничуть не удивился, что сейчас над бичующимися никто не смеялся: одни прохожие останавливались в молчании и взирали на них с уважением, смешанным с ужасом, другие же преклоняли колени и молились. Какая-то тучная горожанка стояла, воздев руки к небу, и громко рыдала, и так горестно всхлипывала, словно это ее самое секли по широкой спине.
— Ну вот, пожалуйста, — молвил Людвиг. — Горемыки.
Заметьте, любезные мои, что эта ватага состояла исключительно из жителей Вейльбурга, ибо из-за карантина никакое шествие из-за пределов города, разумеется, не было бы пропущено за крепостные стены. Стало быть, у нас и проклюнулся этот окровавленный цветок. Что ж, как проклюнулся, так и увянет, загвоздка лишь в том, чтобы он прежде не натворил больших бед.
— Они идут от церкви к церкви, перед каждым храмом останавливаясь на несколько часов для молитвы, — объяснил нам Генрих. — Верят, что если обойдут все храмы в Вейльбурге, то чума отступит.
Я кивнул.
— А что они сделают, если, несмотря на их старания, чума вовсе не отступит? — спросил я.
Генрих пожал плечами.
— Полагаю, скоро мы узнаем ответ, — молвил он.
— Мы что-нибудь предпримем? — поинтересовался Людвиг.
Я покачал головой.
— Зачем? Покуда они ходят, молятся и бичуют сами себя, они не опасны. Уж лучше пусть так избавляются от своего рвения, чем как-то иначе.
— Какая красивая девушка, — вдруг вздохнул Генрих.
Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал. И вправду, на краю процессии шла прелестная молодая женщина, окутанная, словно платьем, густыми темными волосами. Лицо ее застыло в выражении исступленного экстаза, а глаза были возведены к небу. Шедший за ней парень хлестал ее толстым ременным кнутом. То ли из жалости, то ли, как я предположил, от недостатка сил, он, к счастью для нее, делал это не слишком сильно и с довольно долгими промежутками между ударами. Сам он, должно быть, тоже ослаб, ибо следом за ним шагал здоровенный, мускулистый детина и с остервенением лупил его кнутом, как лавочник упрямого осла.