11 октября
Пятница - синее, удивительно - синее, иногда сгущается до фиолетового, иногда отливает голубизной, но во всех случаях - непременно синее. Суббота - под цвет яичного желтка, гладкая, желтая и блестящая; к вечеру розовеет. Воскресенье - кроваво-красное, зимой - румяное. Если смотреть на него со стороны синей пятницы - кажется багровым, а в самом себе ассоциируется со знаменами и кирпичной стеной. Понедельник - до такой степени красное, что представляется черным. Вторник - светло-коричневое. Среда - невнимательному глазу кажется белым, на самом же деле мутно-белесоватое, за которым трудно разглядеть определенный цвет. Четверг - зеленое, без всяких примесей.
12 октября
Честное слово, я не виноват... Разве ж я знал, что вы уезжаете... И потом - неужели все, о чем я говорю, нужно принимать всерьез... Мало ли что я скажу, - так ведь надо уметь отличить... Одним словом, я совсем не виноват... я никак не мог ожидать, что опоздаю... Вернее, я опоздал нарочно, но ведь я совсем не хотел опаздывать... Да и зачем мне опаздывать, даже если бы я этого и хотел... Это же не оттого, что я сошел с ума... я совсем и не сошел с ума... у меня, наоборот, самая нежная к вам привязанность, ко всем трем... Может, я потому и не явился на "последнюю семейную встречу", что очень нежно к вам привязан... Вы, наверное, думали, что я снова "Жаворонок" вам буду играть или хвастаться... пить водку крохотными глоточками... Вы даже специально купили мне... А потом у поезда ждали... И уже когда поезд тронулся, все ждали: ведь он сейчас прибежит... как же он может не прибежать... А я, может, в это время проститься с вами хотел... Лежал и "хотел"... Посмеивался... Я теперь всегда смеюсь, чтобы от страха не стучали зубы... Чтоб было незаметно, что они стучат... Я, может, в это время и "Жаворонок" хотел вам играть... Мне ведь совершенно все равно, куда идти и что играть... А я на самом деле только к двери подходил... и говорил "Как вы смеете..." Младшего называть сумасшедшим, а потом еще "хотеть" чего-то... Вы хоть и не называли меня сумасшедшим, а я все-таки видел, что вы меня называли... Я даже к двери подходил и говорил "Как вы смеете"... Это не оттого, что мне хотелось отомстить... Вы же ничего не говорили как же я могу отомстить!.. Вы просто думали, что я хвастаться буду... "Жаворонок" умеет играть... как же он не прибежит... он обязательно прибежит... Вы совсем этого не думали... Ведь нельзя же в последний раз... Самый последний раз... Нужно быть сумасшедшим... Я даже не помню... я как будто бежал за вагонами... немножко бежал... У меня, если хотите знать, слезы были... Вот видите - даже слезы...
16 октября
Как ни расписывал Кирилл Кузнецов мой режиссерский и актерский талант, постановка "Нормы" при газовом ночном освещении кончилась блестящим провалом. Хор друидов, состоявший из членов 307-й комнаты, оказался не на высоте. И, не дождавшись кульминации спектакля, взялся за вольнодумство. Особенно неистовствовал Якунин. "Так что же, я, по-вашему, молчать должен? Нет уж, извините, господа, когда по радио да в газетах про рабочих всякие небылицы пишут, а здесь рабочего человека за скотину считают! Я бы этому Маркову сегодня в морду плюнул, если бы хоть немного выпил! Какое он имеет право издеваться над грязно-рабочим! Что же это я, выходит, работаю, как скотина, чтобы себя прокормить, а у меня половину отбирают на заем! "Отдадим свои излишки в долг государству!" А?" Мишенька шел еще дальше: "Мы не живем! Мы существуем! Мы, как бараны, трудимся для хлеба и для водки, а пошлют нас, как стадо баранов, воевать в Сирию или в Венгрию, так мы и пойдем, будем резать и кричать "ура", пока нас не зарежут!" Михаил Миронов, всегда исполнительный, восставал теперь против армейского насилия над чувством человеческого достоинства. Шопотом выражал неудовольствие Сергей Грязнов: как это можно - работать в бетонном цехе целый месяц - и в результате не только не получить ни копейки, но даже остаться должником государства! (Факт, действительно имевший место). Кирилл Кузнецов с братиею восстанавливали в памяти лица расстрелянных родственников и оглашали кухонные стены великолепным "Долой!" Виктор Глотов скрипел зубами. Он уже устал от прожектов "всеобщего благородного хулиганства". А Ладутенко договаривался до абсурда: "Да вы знаете, что будет, если война начнется? Да русский Иван с голоду будет подыхать! В ту войну еще как-то держались на американской тушенке, а то бы и тогда половина передохла! Вот попомните мои слова - полная измена будет! Вы думаете, что у нас это высшее командование мирно настроено! Да у них руки-то чешутся, может, больше, чем у американцев! Пусть будет война! А то вот для чего мы живем? Ничего у нас впереди нет и ждать нечего... Пить, разве, только!.." "Болото... болото..." "Гасспада! Свет не включать!" Пришествие коменданта несколько облагонамеривает романтиков и реалистов. - Как это так - разойдись?! - Пришибеевщина!.. - О-о-о! Комендант! Нам как раз нужен "хор друидок"! Это - несгибаемые декаденты. Они весело изливают мрачное недовольство. Если бы ставилась пьеса Волковича, они с таким же успехом предложили бы коменданту занять вакантную должность ангела-хранителя. - Ерофеев, уйдите из кухни! И все остальные - расходитесь по этажам! - Поми-и-илуйте! Вы же затыкаете рты! - Свобода мне-ений! Свобода сборищ! - На фона-а-арь... Пролетариат негодует. Как будто кто-то виноват, что они голодны и "выражают мнения". Меньше пить! - здравая логика. И держать язык за зубами. - Вы знаете, что за это бывает, за ваши длинные языки? Конечно же, они знают - и, тем не менее, завтра они снова будут здесь. Ох, уж эти пролетарии! Раньше хоть смотрели волками, но ведь не нарушали порядка в Новопресненском общежитии. А теперь добрая четверть схватилась вдруг за "достижения человеческого разума", вооружилась бумагой и фиолетовыми чернилами... Этак скоро они потребуют и людского существования...