Я часто мучаюсь, когда думаю о ней, даже здесь в Москве. Прошедшее мучает меня, а не настоящая ревность. Не может он мне отдаться вполне, как я ему, потому что прошедшее полно, велико и так разнообразно, что если б он теперь умер, то жизнь его была наполнена достаточно. Только не испытал он еще отцовского чувства. А мне теперь вдруг жизнь столько дала, чего я прежде не знала и не испытала, что я хватаюсь за свое счастие и боюсь потерять его, потому что не верю в него, не верю, что оно продолжится, благо не знала его прежде. Я всё думаю, что это случайное, проходящее, а то слишком хорошо. Это ужасно странно, что только один человек своею личностью, безо всякой другой причины, исключая его личные свойства, мог бы так вдруг взять меня в руки и сделать полное счастие.
Мама правду говорит, что я подурела, то есть, пожалуй, только еще ленивее стали мысли. Это неприятное чувство, когда чувствуешь эту апатию. От физической происходит и нравственная. Мне жаль своей прежней живости, которая прошла. Но, я думаю, воротится. Я чувствую, что эта живость действовала бы лучше на Левочку, как, бывало, действовала на моих кремлевских. Первое время я и в Ясной была еще жива, а теперь совсем пропала. И Левочка тогда любил, когда я бесилась.
Левочка как будто спит нравственно, хотя я знаю, что в душе он никогда не спит, а всегда происходит в нем сильная нравственная работа. Он очень похудел, и меня это мучает. Я бы дорого дала, чтоб влезть в его душу. Он даже журнал не пишет, что мне очень горестно.
У меня бывает иногда глупое, но бессознательное желание испытывать свою власть над ним, то есть просто желание, чтоб он меня слушался. Но он всегда меня в этом осадит, чему я очень рада; и это пройдет.
17 января. Москва. Я только что была не в духе и сердилась за то, что он всё и всех любит, а я хочу, чтоб он любил меня одну. Теперь пришла и одна рассудила, что я капризничаю опять; он и хорош своею добротою и богатством чувств. И подумаешь: всё один у меня источник моих капризов, горя и проч. – этот эгоизм, чтоб он и жил, и думал, и любил – всё для меня. Себе я почему-то это поставила за правило. Как я только подумаю: вот я люблю того-то или то-то, сейчас оговорюсь, что нет, люблю одного Левочку. А надо любить непременно еще что-нибудь, как он любит дело, чтоб в те минуты, когда он ко мне остывает, я умела бы заняться тем, что люблю.
А минуты эти будут повторяться всё чаще; незаметно как-то, это так и было до сих пор. Я вижу это ясно, потому что где же Левочке следить за ходом наших отношений до таких тонкостей, как я слежу, благо ничем больше не занимаюсь. И благодаря этому я учусь, как вести себя с ним, учусь не оттого, что поставила себе это задачей, а так, невольно. Не могу приложить еще эту науку к делу, но всё со временем.
Скорее в Ясную, там он больше живет для меня и со мной. Все – тетенька да я, больше уже никого. И мне ужасно мила эта жизнь, ни на какую не променяла бы. Для этой жизни я всё готова делать. Мало-помалу я буду стараться обставить ее лучше и очень буду довольна, если сумею. Только бы Левочка не нуждался в людях, этих негде мне там взять, и не люблю я никого. А если Левочка захочет, то я и принимать буду, кого он хочет, главное, чтоб он не скучал и был доволен, тогда он и меня любит, а мне-то уж больше ничего не надо.
Трудно жить и не ссориться, а я не буду все-таки, а то он правду говорит, что надрез. Мое несчастие – ревность. Вот что ему надо беречь, а мое дело – сдерживаться и беречь его. Ему не хочется брать меня с собой, шляпа, кринолины – всё его стесняет, а мне везде такая тоска без него. Навязываться страшно, а грустно, что в нем уже нет этой потребности быть вместе со мной, а не врозь. Во мне она всё усиливается.
Ждала, ждала его и опять села писать. Есть же люди, которые живут в одиночестве. Это ужасно – быть одной. Верно, мы уже не пойдем на лекцию. Может быть, я его стеснила. Вот эта мысль меня мучает часто, потому что в этом-то я всего чаще виновата. Я ужасно стала любить мама и боюсь, потому что нам ведь не вместе жить. Таню я стала любить немного свысока, а с какого права?
Расставаться с ними ужасно горько. Левочка не понимает – я умалчиваю. Тетеньку я рада видеть. Я ее эти дни очень люблю, потому что с Левочкой о ней не говорила. Он пристрастен. А я перед ней виновата, я должна больше ей угождать, хоть за то, что она Левочку вынянчила и моих понянчит. И ведь весело угождать – за это любят. То-то, что я боюсь льстить и фальшивить. А в сущности, ничего нет фальшивого в том, чтоб смиряться перед хорошей и доброй старушкой. Я стала односторонней. Меня только занимает жизнь наша и больше ничего; конечно, со всеми лицами и обстановкой.