— Потому, — ответил я, — что там опасно: они молодые, им не страшно и не жалко своей жизни.
— Верно, — ответил сторож, — молодежи много, а нам, старикам, жизнь свою надо продлить…
— Зачем? — удивился я нелепому обороту мысли.
— Посмотреть, — сказал он, — чем у них все кончится, они ведь не знали, что было, им и не интересно, а нам сравнить хочется, нам надо продлить.
Лебедки.
Вдруг совершенно стихли дурацкие крики операторов, и слышалось только визжание лебедок при натягивании тросов. Потом глубина пролета вся заполнилась, и от неба на той стороне осталось только, чтобы дать очертание форм огромного колокола.
— Пошел, пошел!
И он медленно двинулся по рельсам.
В понедельник (13-го) вечером после заседания правления Федерации{7} у Воронского{8} встретил Пильняка{9} и наконец-то отвел себе душу: совершенно серьезно и самыми поносными словами я изругал его и как человека и как писателя. В ответ на это он уговорил меня ехать к нему в гости пить ликер, мне было совестно отказаться. Был у него, ночевал, выслушал его исповедь: признался в дружбе с генералом от ГПУ, раскаялся в своем поведении и т. п. В конце концов у меня осталось, будто я был у публичной женщины и не для того чтобы воспользоваться ей, а только выслушать ее покаяние…
Леонов, хорошо откормленный, приобрел, в общем, довольно противный вид. Притом Воронский говорил, что он в последних своих писаниях мастерил ложно советские вещи{10}. Между тем, это был именно Воронский, кто первый обратил его на советский путь.
16 Января. Сиротская и малоснежная зима продолжается.
Вчера приезжал Ю. М. Соколов{11} со свояченицей и французом. Осматривали музей. Две женщины делали вид, что рассматривают мощи преп. Сергия, как вдруг одна перекрестилась, и только бы вот губам ее коснуться стекла, вдруг стерегущий мощи коммунист резко крикнул: «Нельзя!»
Рассказывали, будто одна женщина из Москвы не посмотрела на запрещение, прикладывалась и молилась на коленях. У нее взяли документы и в Москве лишили комнаты.
Сколько лучших сил было истрачено за 12 лет борьбы по охране исторических памятников, и вдруг одолел враг, и все полетело: по всей стране идет теперь уничтожение культурных ценностей, памятников и живых организованных личностей.
Всегда ли революцию сопровождает погром («грабь награбленное»{12})?
Сильнейшая центральная власть и несомненная мощь красной армии — вот все «ergo sum»{13} коллектива советской России. Человеку, поглощенному этим, конечно, могут показаться смешными наши слезы о гибели памятников культуры. Мало ли памятников на свете! Хватит! И правда, завтра миллионы людей, быть может, останутся без куска хлеба, стоит ли серьезно горевать о гибели памятников?
Вот жуть с колхозами!{14} Пильняк уезжает в Америку.{15} Крысы бегут с корабля.
17 Января. Не то замечательно, что явился негодяй — ими хоть пруд пруди! — а что довольно было ему явиться и назвать дом ученых контрреволюционным учреждением, чтобы вся Москва начала говорить о закрытии дома ученых. По всей вероятности, такое же происхождение имеют и все нынешние зверства в отношении памятников искусства: причина гибели, например, нашей колокольни вернее всего заключается в собаке, подобной проф. Коровину, тоже, какой-нибудь негодяй из семинаристов, спасая свою шкуру, воинствует в безбожии, а мы, запуганные, забитые воображаем себе какую-то непреодолимо великую силу разрушения, проносящуюся над нашими головами.
Нужно сказать, однако, что Мещеряков потому отрыл собаку, что на его стороне Семашко и множество других, кому необходимо защищать ЦКУБУ{16}, что сам он очень укреплен в партии и вообще ему можно.
18 Января. Погода, как на масленице и день в день, — то же тусклое небо, рыженькая дорога — как будто природа остановилась в движении и дожидается, когда кончится страшная беда в нашей русской человеческой жизни, чтобы по этой рыженькой дороге всех отправить на небо.
Неужели опять доведут до людоедства? Только теперь еще хуже, теперь уже нет «без аннексий и контрибуций» и т. п. Полное неверие теперь.
Мы и они. Они хотят человека заставить быть машиной, мы хотим машину одушевить…
От Пети ответ на телеграмму: «Где Зоя?» — «Зоя Пришвина здесь». Сначала обрадовался, но вечером пошел к старухе, и почему-то стало неприятно. Может быть, очень глупо, нелепо я вел свою семью, но никто не вмешивался в мою жизнь, и выросли хорошие ребята. Теперь лезет какая-то мудрость, какой-то опыт со стороны… Кроме того, Петя теперь уже не наш.