- Олег, не надо, пожалуйста, - почему-то казалось вполне правдоподобным, что вежливый и деликатный мужчина, который так красиво ухаживал, сейчас подавит силой тренированного тела и подомнёт под себя хрупкие гордость и достоинство.
- Раздевайся и иди в душ, - Олег потерянно опустился на табурет. – Иди, - он налил себе полную рюмку водки и залпом выпил.
Артур медлил и всё смотрел на его напряженные смуглые руки в выпуклом плетении вен, с черной полоской часов на запястье. Он любил смотреть на эти руки. Это был своего рода фетиш. И сейчас эти руки должны были прикоснуться к нему. Не как раньше, в невинной полуслучайной ласке через ткань одежды. А по-настоящему.
Странно, что до этого момента я ни разу не задумался о сексе с Олегом. Ведь это же очевидное и вполне предсказуемое развитие отношений. А чего я хотел? Шляться по кабакам за его счёт? Получать подарки? Нежить в его восхищенном горячем взгляде своё самолюбие? О чём я думал? О чем я всегда думаю? Почему так часто не замечаю очевидного? В каком из миров я обитаю?
Я до сих пор не знаю, почему он не прогнал меня тогда. Так и не решился спросить. Олег даже не стал дальше выяснять отношения. Просто отвёл в спальню и там, как следует отматерив «косорукого припиздыша с плоским хуем», который всё сделал неправильно, кое-как уговорил меня не дергаться. В этот раз мне было страшно. Теперь я уже знал, чего бояться, и моя несчастная перепуганная задница ни за что не желала повторного вторжения. Он провозился со мной битых полтора часа и влил несколько рюмок водки, прежде чем мне удалось расслабиться, а ему показать, ради чего вообще всё это затевалось.
Не буду врать, что распробовал с первого раза. Но этот первый, а по сути второй раз вызвал во мне знакомую жажду нового, голод по ощущениям плоти, по физиологическому воплощению всего, что я мог нагрезить. И я очень быстро подсел на секс с Олегом. На его спокойную уверенную властность. На его подчиняющую волю. Я вбирал в себя его жесты. Я отражал собой каждое движение. Я заболевал этим человеком.
- Арчи, не забивай себе голову всякой дурью, - сквозь смех – Любовь до гроба, внуки-правнуки, умерли в один день. Всё это такая поебень! Не уподобляйся юной безмозглой пизде. То, как я использую твою задницу, не отменяет того, что ты родился мужиком. Вот им и оставайся. Хорош пускать сопли. Хочешь чего-то – добейся, но ставь нормальные цели. Карьера там… ну, достижения какие-то, я не знаю. Научиться виртуозно играть в покер, например.
- То есть играть в карты более достойно, чем любить? – надулся Артур, в глубине надеявшийся, что, подняв такую тему, услышит признание.
- Любить достойно, малыш. Недостойно играть в любовь. А ты именно этим и пытаешься заниматься, - жёсткая рука взъерошила только что с трудом уложенные в убогой Олеговской ванной волосы. – Любовь не нуждается во всех этих атрибутах, поверь мне.
- А ты любил? - последняя надежда ощутить себя не только желанным.
- Да, но тебя это не касается. Есть хочешь?
Мы были вместе ещё три месяца. Потом я сбежал искать свободы. И не раз ещё сбегал от Олега, чтобы вернуться. Снова и снова.
В промежутках были Вадимы, Лехи, Ани, Саши, Вали… они расцвечивали мою жизнь многообразными эпизодами, но рано или поздно я возвращался к Олегу. Рано или поздно, он сам приходил за мной. Мы снова встречались. Вновь сшивали наши жизни неравномерными стежками. Первые недели, как правило, тонули в долгожданном полноценном сексе, забывая обо всем, а потом он хватал лишку в своей мрачной решимости пригнуть меня под, одному ему видимый, уровень над полом. И всё бы ничего, но долго гнуться мне не удавалось, и я начинал истерить. Я уходил, хлопнув дверью, а он оставался ждать, когда я остыну. Мне было больно, ему никак. Одна история, протянутая через годы.
Я взрослел, отращивал перья на едва прорезавшихся крыльях, и всё труднее становилось пригибаться под его силой. Всё больше тянуло оторваться от него, от земли, от привычного городка, от пут привычного круга.
- Я уезжаю, Олег, - Артур неспешно одевался, поглядывая на расслабленно развалившегося на постели мужчину.
За окном шумели люди, взрывались петарды, вспыхивали огоньки дешёвых гирлянд и разноцветных фонариков.
- На Новый год? К четвёртому вернёшься? У меня будет несколько дней отгулов, можем провести их вместе, - он сладко потянулся и обнял подушку, на которой недавно лежал разморённый сексом парень, и игриво подвигал бровью, намекая, что им будет не до праздничных фейерверков.
- Я навсегда уезжаю. Во всяком случае, надолго, - Артур натянул узкие джинсы, молния громко вжикнула, скребя металлическими лапками по наступившей тишине. – Борзов предложил переехать к нему в Москву.
- И ты согласился, - кивнул Олег.
- И я согласился.
- Шлюха.
- Твоими стараниями.
- Не обвиняй меня в том, каким сделал себя сам! – Олег подскочил разъярённым зверем, и на мгновение Артуру показалось, что тот его ударит, но мужчина остановился в полушаге от него. – Я не этого от тебя хотел, - болезненно спокойный шёпот.
- А чего ты хотел?
- Теперь уже не важно.
Теперь не важно. Что для тебя было важным, Олег? Почему ты никогда не говорил со мной о себе? Почему держал на расстоянии? Почему отпустил? Я ведь ждал, хотел, чтобы ты остановил меня. Не отпустил в Москву с этим бородатым уродом. Мне не так уж нужна была красивая жизнь. Мне нужно было жить с тобой рядом и не бояться, что однажды ты меня сломаешь. Просто иметь повод тебе доверять. Такая скучная малость. Формальность. Три слова, в которые хочется верить.
После смерти Гора, ты стал единственным, перед кем мне не приходилось носить свою ангельскую маску. Горе говорил, что есть только один мужик в мире, которому он мог бы меня доверить и это - ты. Правда, прибавлял при этом, что ты не дашь мне скатиться в бездну порока.
Смешно. Нет там никакой бездны и грязи тоже нет. Всё так же скучно и обыденно, как и у других. Всё то же неутолимое пресыщение и апатия, когда привыкнешь.
Тетрадь третья
- То есть как уезжаешь? Куда? С кем? – мать обессиленно опустилась на шаткий стул.
- В Москву, с любовником, - сцепленные от напряжения зубы, до болезненной немоты в челюстях.
- Дожили, - бабушка привычно выместила злость на неповинной столешнице. – Пидараса вырастили.
- Я гей, - несмелые возражения сквозь желание сбежать.
- Гавно ты малолетнее! – безапелляционное заявление с высоты почти уже прожитой до донышка жизни.
- Я имею право быть не таким, каким вы хотите меня видеть! Это моя жизнь! – выкрик на грани душевных сил, как быстро он выдохся.
Бабушка поджала губы в тонкую линию.
- Сыночка, ты же пошутил, да? Скажи нам, мы не будем ругаться, - у матери дрожали руки, а в глазах было столько надежды, что невыносимо хотелось солгать.
- Нет, - нерешительное покачивание головой.
- Ублюдок! Знала ведь, от кого рожаешь, дура! Говорила, аборт делай!
- Уходи сейчас, сынок. Уходи, пожалуйста, - мольба сквозь слёзы.
- Уедешь с этим извращенцем, семью опозоришь, не возвращайся! Нам такой родственничек не нужен!
В тот день я узнал, что отец мне не родной. Разозлённая моим непослушанием бабушка, желая ударить побольнее, рассказала всё. Её не волновали бледность моей матери и потоки её слёз. По мнению бабушки, меня должно было унизить то, что я нагулянный ублюдок от негодяя и проходимца, у которого «даже отец был цыганом», да и вообще «колдуны они все, а этот пуще многих». Который «всех девок в округе перепортил, а по слухам и мужиками не брезговал, да кто ж в таком сознается». Который наверняка и был тем маньяком, что убил соседскую слабоумную девку Соньку, потому как больше то и некому, а за «этим чудовищем в виде человеческом любая шла не раздумывая, только в глаза глянет». Который в конце концов закончил свои дни в тюрьме, загремев по статье за растление несовершеннолетних, и благополучно «очистил землю от своего скотского присутствия», умерев в тюремном лазарете от тяжёлой болезни сердца, которую не было возможности нормально лечить в тамошних условиях. Ещё я должен был быть безмерно всем благодарен за то, что меня, чёртово отродье, всем помотавшее нервы, земля носит, и родня не гонит. И коли не ведомо мне, как жить правильно и честно, так спросить есть, у кого. А коли не желаю по-человечески, так вольному воля, и я могу ступать жить по-скотски, как мой родной отец, чтобы сдохнуть в грязи, где и место таким, как я. «Я истину тебе говорю».