— Скажу — так все равно не поверишь. От начальника полиции. Я ему вчера отнес домашней колбасы, а он дал мне кофе.
Бай Димо говорил шутливо, но слегка обиженно.
— Откуда ты знаешь начальника полиции?
— Когда он был майором, я у него ординарцем служил.
Усилием воли он вырвал из сердца гнусного червя, который уже собирался там угнездиться.
— Товарищи знают?
— Как не знать! Я хожу к нему домой, случается — выпиваем, а он всякий раз чего-нибудь да сболтнет. Работенка эта не больно по мне, но задание есть задание… Еще подлить?
С этого и началась у него страсть к кофе — самая стойкая из всех его довольно малочисленных страстей, начавших уже утихать. Хуже всего, что без кофе трудно работать. За весь вчерашний день он еле написал пол-страницы своим ровным красивым почерком. Каждую букву он выводил старательно, чередуя толстые линии с тонкими, даже точки у него получались красивые: крупные, круглые. Так и не смог он забыть свои учительские навыки и годы, проведенные перед черной доской.
С улицы кто-то позвонил. Он взглянул на часы: половина одиннадцатого. Именно в это время обычно приходит одна пожилая крестьянка из Нижнего Лозена, приносит крапиву и щавель, а иногда домашнее сало или баранину. Но сейчас всему этому не сезон… Спустя минуту в кабинет вошла жена.
— Тебя спрашивает какой-то человек, — проговорила она словно бы нехотя.
— Что значит «какой-то»?
— Ну, такой…
— Подозрительный, что ли?
— Да нет, наоборот…
— Что ж теперь поделаешь, — генерал с сожалением посмотрел на недописанную страницу, — впусти.
Немного погодя снова появилась жена; за ней беззвучно семенил маленький сутулый человечек без обуви, в одних носках.
— Зачем разулся? — сердито спросил генерал.
— Чтоб не запачкать.
— Тут нечего пачкать. Пойди обуйся.
Пачкать действительно было нечего. В прихожей лежал тканый чипровский коврик, а кабинет застилал пестрый родопский половик — его яркие краски, казалось, источали тепло. Возле письменного стола распростерлась громадная бесхвостая медвежья шкура. Пасть скалилась безобидно, но сверкающие стеклянные глаза давно раздражали генерала.
Незнакомец вернулся, на этот раз в поношенных коричневых ботинках. Генерал вопросительно посмотрел на него. Он был абсолютно уверен, что видит этого человека первый раз в жизни: лицо обожжено солнцем, шея тоже потемневшая, морщинистая, на концах тощих рук висят несоразмерно крупные кулаки.
— Сядь тут! — Генерал указал на ближайший стул с вязаной подушечкой на сиденье.
Гость сел, но как-то неловко, словно стул был мокрый. В его синих прозрачных глазах угадывалась усталость и грусть. Генерал молчал — нарочно, разумеется: явился без приглашения — говори первым. Но гость не торопился. Он внимательно посмотрел на пучок карандашей, торчащих из коробки, и только потом тихонько сказал:
— Мы знакомы, товарищ генерал. Ты один раз у нас ночевал. Но меня небось уж не помнишь. Это когда еще было!
Генерал удивленно на него посмотрел. Чтобы память ему изменила? Такого ни разу не случалось.
— Ну и когда ж это было? — спросил он.
— В сорок первом, осенью. Шарков меня зовут.
Какая-то молния озарила память, но лишь на миг; промелькнувшие лица были застывшие, блеклые.
— Стой, — оживился вдруг генерал, — сейчас скажу. Село Нивян, правильно? Ты — кузнец!
— Жестянщик…
— Да, жестянщик. Ты жил в конце села. У нас с Янко была явка в твоем доме. Так?
— И вы оба заночевали у меня.
Генерал пристально на него глядел. Воспоминания приобретали все большую четкость, становились почти осязаемыми, но никак не соединялись с обликом этого бесцветного, заурядного человечка. Тот ведь молодой был, быстрый, синие его глаза сверкали, дерзко…
— Я тебя вспомнил, да-да, вспомнил, — проговорил генерал скорее пристыженно, нежели радостно. — Ты нас угостил хорошо, даже ракийки налил. — Он засмеялся.
— Своя была, немудрящая, — проговорил гость, — ты нехорошо тогда на меня поглядел.
— Я не из пьющих, я и теперь не пью.
— Не из-за того; ты будто усомнился во мне.
— Было дело, — усмехнулся генерал.
— Да это я по глупости, товарищ генерал, не разбирался еще в конспиративных-то законах.
Они помолчали и, глядя друг на друга, вспомнили тот далекий вечер больше тридцати лет назад: на улице глухо и надоедливо лаяли собаки, на печке скворчало жаркое. Маленькая светловолосая женщина с тяжелыми косами проворно готовила вкусный, сытный ужин. И когда обернулась к ним, глаза ее засветились, как небо…
— Что тебя ко мне привело, — спросил генерал, — может, какая-нибудь просьба есть?
— Да нет, — покачал головой гость, — какая просьба! Я уже старый человек, чего мне просить?
— Не такой уж ты старый. Шестьдесят-то есть?
— В следующем году сравняется.
— Ну вот… А мне больше. Но я и не думаю о пенсии. Работаешь?
— А как же? Бригадиром в кооперативе. В строительной бригаде.
— Это хорошо, — одобрил генерал, — а семья?
— Жена в сорок третьем умерла, — ответил крестьянин, и голос его странно изменился,, будто угас, — от родов. А дитя осталось. Девочка. Она в Софии сейчас, университет кончила и уж три года как замужем. Езжу теперь к ним в гости, дня на два.
— Хорошо… — рассеянно проговорил генерал.
Кажется, разговор закончился. Что еще могли они сказать друг другу?
— Может, отобедаешь у меня? — предложил генерал, — я у тебя гостил, а теперь надо, чтобы и ты уважил мой дом.
— Ой, нет! — чуть ли не испуганно воскликнул Шарков. — Меня обедать дома ждут!
Генерал незаметно подавил вздох облегчения. Не жалко ему было обеда, но чем еще целый час развлекать этого неразговорчивого человека?
— Тогда я дам тебе свою книгу. Я написал воспоминания об отряде. Тебе будет интересно.
— Читал я ее, товарищ генерал, и даже два раза, от корки до корки.
Что-то в его тоне насторожило генерала.
— Не понравилось?
Может, не стоило так прямо спрашивать, но никак не мог он привыкнуть к штатским вежливостям.
— Почему ж? Коли два раза прочел — понравилось, выходит, — ответил гость, и опять что-то не то послышалось в его словах.
— Ну давай, говори!
— В твоей книге имеется ошибка, товарищ генерал.
— Ошибка? Быть того не может!
— Имеется-имеется, — неохотно пробормотал Шарков, — где сказано про окружение под Сырницей. Я вас вывел тогда из окружения, а у тебя написано, что Стойчо Ковашки.
Генерал изумленно посмотрел на гостя. Видно, тот не в своем уме! Он помнит каждый миг этой тяжелой операции. И теперь еще, как живое, видит он лицо Стойчо.
— Никакой ошибки нет! — холодно сказал генерал. — Нас вывел из окружения Стойчо Ковашки.
— Да хоть бы и так, — уныло откликнулся Шарков, — теперь-то не все ли равно? Разве свои головы мы тогда спасали?
Он улыбнулся и встал. Какая добрая и какая чистая была у него улыбка! Генералу показалось, что такой улыбки он уже много лет не видел.
— Куда ты? — нервно спросил генерал. — Рассказывай, как было!
— Точно, как ты описал. Только там был не Стойчо, а я. Однако ж какой смысл препираться, товарищ генерал? Не веришь — спроси Стойчо. Он жив-здоров и все еще верховодит над селом, хотя уже не староста и не партийный секретарь.
Гость посмотрел на часы и двинулся к дверям. Генерал шел за ним, насупленный, рассерженный, и Ковашки стоял перед его глазами в дурацкой детской шапчонке.
— Хорошо, пусть это был ты. А не помнишь ли, какая на тебе была тогда шапка?
— Помню, — тихо сказал гость. — Красная такая, вязаная.
Генерал остановился, пораженный.
— Погоди-погоди, — прошептал он.
Шапка действительно была красная, вязаная. Откуда Шарков мог это знать, если, конечно, он не… Но такое казалось невероятным.
Вдруг лицо Шаркова просветлело.
— А-а-а, понял! — воскликнул он и легонько ударил себя по лбу. — И тебя эта шапка обманула! Я и вправду взял ее у Стойчо Ковашки, чтоб уши не замерзли. Наверно, когда я к вам шел, меня увидел кто-то, и Стойчо арестовали. А потом уж и меня. Сколько ж вынес он из-за этой дурацкой шапки! Но выдержал. И я выдержал.