Они оплакивали дороги, на которых ветром замело следы их сыновей, оплакивали пути, которые куда-то ведут, но никуда не приводят. Одинаково безмерной была их скорбь, но разной боязнь, будут ли помнить их сыновей. Убитые горем, согбенные, в черных платках с распущенными концами, они походили на черных птиц, что-то выклевывающих в обильно орошенной слезами, спекшейся от страданий земле.
Бойко долго пробирался через кустарник, пригнувшись, сторожко, потому что все еще не вышел из зоны возможного обстрела, и, наконец, когда стало безопаснее, обернулся еще раз. Матери все стояли под палящим солнцем, склонившись друг к дружке под гнетом своей муки, а над округой разносился натужный колокольный звон. Был день поминовения…
Перевод Л. Хитровой.
Добри Жотев
СЛЕД ЧЕЛОВЕЧНОСТИ
Симеону Султанову
Стрелка переместилась в красное поле: двигатель перегрелся. Нужно было долить воды в радиатор, но деревенька осталась позади. У самой вершины сиротливо стоял домик. Там наверняка найдется вода, подумал я и стал подниматься в гору. Тропинка привела к ледяному горному ключу. Напился я, наполнил небольшой бидон и собрался было в обратный путь, но тут из домика вышел старик и окликнул меня:
— Ты, милок, чай не здешний?
— Здешний, но только в местах этих еще не бывал.
— Да нет, видать, не здешний, иначе мимо меня не прошел бы. Наши парни, где б ни бродили, в хибарке моей обязательно устроят привал. Глянь-ка, какая она никудышная, но для этого дела годится. Не успел из леса выйти, а домик — вот он, прямо перед тобой. Отсюда вся деревня в ложбине видна. Случись что, ступил на опушку — и уже у меня. Да, гостей у меня всегда хватает. Кому ломоть хлеба, кому кусок брынзы, кому просто погреться. Не думай, что я в горах партизанил, нет. Так, придут ребятки, еле на ногах держатся, голодные. Как быть? — не прогонишь. Дед Илия готов в своей человечности поклясться. И ты, милок, знай, человечность — дело святое. Скажу про себя: от всего другого могу отмахнуться, а от этой дьявольской напасти не могу. Что случись — я и в огонь полезу. Сызмальства это у меня, видать, на роду написано. Некоторые из ребят, что сюда приходили, погибли, другие живы-здоровы. Лишь один то ли жив, то ли убит — не знаю. Он мне больше всех по душе пришелся. Как увидел тебя, подумал, что это он.
— Обознался, дедушка, — сказал я и пожалел, что я не тот парень, потому что глаза старика повлажнели. — А кто он такой?
Старик вздохнул:
— Скажу тебе, не парень был, а чудо!.. Раз ночью слышу — стучат. Вылез я из-под одеяла, зажег керосиновую лампу и отодвинул засов.
— Добрый вечер, дедушка, — говорит кто-то.
Разберешь разве в темноте, кто таков? Подумал-подумал да и посторонился, чтоб дать пройти. Смотрю на него — годков двадцать. За спиной рюкзак, по бокам гранаты и револьвер. А тощий-то, тощий — ну прямо отшельник. Глазам своим не поверил, когда увидел, как он тащит рюкзак этот, да еще туристские ботинки на ногах. Я раньше его не встречал, не по себе мне что-то стало, я как бы смехом и говорю:
— Ты сейчас, милок, приканчивать меня будешь или погодишь чуток?
Парень сел на табуретку и рассмеялся через силу:
— Зачем же, дедушка, мне тебя приканчивать, не тот ты человек. Дай мне хлебца, и я пойду дальше, дорога торопит.
Если ты партизан, то ничего, подумал я про себя, но если жандарм переодетый, то я тебя и знать не знаю. В ту пору жандармы партизанами наряжались, чтоб нас проверять. Думал я, думал — что поделаешь, надеяться не на кого. Потом говорю:
— Ты, малый, вроде бы на полицая переодетого смахиваешь, но, коли с гранатой пришел, дам тебе хлеба — и дело с концом!
Паренек снова усмехнулся:
— Переодетые жандармы, дедушка, толще меня!
Дал я ему ломоть хлеба и кусок брынзы. Он сложил все это в рюкзак и ушел. А я опять улегся. Потом стали палить из ружей. Эх, сказал я себе, не случилось ли что там с парнишкой? До самого утра глаз не сомкнул. Что верно, то верно, в те годы выстрелить из винтовки — что «здрасте» сказать, а все ж человек есть человек.
Только рассвело, я уж на ногах. Повертелся волчком по двору — даже словом не с кем обмолвиться. Старуха моя померла, сын в солдатах… Глянул вниз, на деревню, — все спит. Илия, говорю я себе, что ты ходишь кругами, запряги лучше кобылку да отвези навоз в поле! Был у меня клочок земли, его если не удобрить навозом, ничего не родит. Вывел я, значит, кобылку, запряг и погнал к куче навоза. Пока нагружал, показалось солнце, аж лиловое от холода. Спустился я вниз по дороге. Когда деревней ехал, все по сторонам оглядывался, как бы кто из жандармов меня не забрал. Но никто даже носа не высунул. Проехал мимо последних домов — и опять гора началась. Сам видишь, на какой верхотуре живем: то вверх надо, то вниз. Сплошные горы, местечка ровного нет. Кобыла с трудом переставляла ноги, еле тащилась, того и гляди, жилы лопнут. Чтоб подсобить ей, и я подталкивал телегу. Проехали Ждрело — гиблое место. Это вон там, на перевале, выше и нет у нас. Чуть недоглядишь — прямиком к святому Петру отправишься. Одолели первый подъем. Я попридержал заднее колесо телеги, потому что крутой спуск начинался — прямо на заднице съехать можно. Где-то посреди пути кобылка моя дернулась в сторону — еле ее удержал.
Гляжу — впереди, шагах в десяти, лежит кто-то. Успокоил я лошадь, колесо камнем подпер и кинулся к человеку. Подбегаю и вижу — тот самый паренек. Лежит ничком, под лопатками кровь, а в рюкзаке ломоть хлеба и кусок брынзы, что я дал. Перевернул его, а он не дышит и не шевелится. Если сейчас его эти найдут, думаю, отрубят голову и на коле по деревням носить станут. Я все это, милок, собственными глазами видел, и пусть лучше я останусь без глаз, только не приведи господи еще раз такое увидеть. Вернулся я к лошади, подогнал ее так, чтоб загородить парнишку, и прямиком к полю. Разбросал кое-как навоз — и обратно. Положил партизана, накрыл его мешком. Еду и думаю: нужно в гроб его спрятать. Ты скажешь, зачем мне все это надо было? Так-то оно так, но я уж тебе говорил — не могу обойти человечность. Мы еще подъема не одолели, а кобылка уже выдохлась, ну я и остановил ее. Не успел глазом моргнуть, как появились жандармы. Тронулся я, но они заорали, чтоб их подождал. Хотели, чтоб подвез. Куда деваться — остановился. Подошли они, залезли на телегу. Я думал, не станут рыскать под мешком, но они принялись ворошить подводу и нашли партизана.
— Кто это? — посмотрел на меня косо их главный.
— Ты что, сам не видишь? Парень убитый, я его на дороге подобрал.
— Ну и куда ты его тащишь? — ощетинился другой.
Подвода моя уже неслась вниз по дороге. Я придержал лошадь и говорю:
— Как куда? Хоронить.
— Никаких похорон партизану. Голову на кол, а остальное — собакам! — разорались они и давай стаскивать с него рюкзак и туристские ботинки.
Раздели его догола — просто срам! Слез я с телеги, схватил поводья и сказал:
— Оденьте человека, грех ведь!
Они меня и не слышат, делят добычу меж собой. А их начальник вытащил нож, чтоб голову парню отрезать.
— Стой! — взревел я что было мочи.
Тот остановился.
— Ты что ерепенишься, старый хрыч! Попридержи-ка лучше язык за зубами, пока башка цела!
Я принялся его упрашивать:
— Спрячь нож! Мертвому могила, а живому человеком надо быть!
Жандарм достал револьвер. Кровь ударила мне в голову. Собрался я с силами и заорал:
— Ты кому это грозишь, деду Илие, молокосос несчастный? Дед Илия в прошлую войну семь раз на штыки бросался!
Стал он в меня целиться. Не знаю, что со мной случилось — ведь мы остановились над самым Ждрело, — толкнул я назад кобылку, и зад телеги повис над пропастью. Жандарм тотчас забыл про свой пистолет и побелел от страха. Остальные ухватились друг за дружку. Я нагнулся, подложил под переднее колесо камень, чтобы кобыла могла удержать телегу, да говорю:
— Пошевелитесь мне только — не пожалею ни лошадь, ни подводу!
Жандармы как язык проглотили. А я командую:
— Одевайте парня!
Они двигались еле-еле — так в церкви свечки зажигают. Одели партизана, обули его, даже шнурки завязали. Я вынул камень и потянул кобылку. Она поднатужилась и вытащила телегу на дорогу. Сел я в подводу, огрел скотину, и она понеслась вниз, к деревне. Я хотел поскорее добраться до сельской управы, а там — будь что будет! Боялся, как бы жандармы не набросились на меня сзади. Но они ничего, видать, не пришли в себя после того, как мы повисли над Ждрело. Остановился я перед управой — тут они и накинулись на меня. Староста, понявши, в чем дело, отозвал в сторону их начальника и что-то ему сказал. После я понял, что он ему сказал. Чтоб меня от смерти уберечь, полоумным представил. А я и не серчал на него: что он еще мог сделать?