— Да было бы на что смотреть.
Тем не менее, этот разговор, такой четкий, деловой, обнадежил и обрадовал ее. Он такой же, как всегда. Настроен серьезно, рассказывает все и делится с ней своими планами — значит, и для Ниваля есть надежда. А уж с привлечением таких специалистов, как Сола и Лео, дело абсолютно точно пойдет на лад. Эйлин стянула кожаный подшлемник и провела рукой по вспотевшему лбу. Кажется, даже голове полегчало.
Касавир охнул, впервые увидев ее без шлема.
— А, это… в плену, — объяснила она и хотела обнять его, но он мягко отстранил ее.
— Подожди, дай-ка я посмотрю, что тебе тут наделали.
Он чуть наклонил ее голову, осторожно раздвигая жесткие свалявшиеся пряди.
— Шили, конечно, левой рукой. Но на совесть.
— Он левша, — тихо сказала Эйлин.
Касавир хмыкнул.
— Он? Ясно. Тогда беру свои слова назад. Шили правой. А нитки он где такие взял? Ими не голову шить…
— А сапоги, — резко перебила его Эйлин, чуть не плача, вспоминая, как Ниваль ругался со старухой, как боялся, как у него тряслись руки, как он успокаивал и ее, и сам себя. «Не боись, сестренка, заштопаю…»
Поняв, что сказал лишнее, Касавир досадливо поджал губы и, вздохнув, молча прижал ее к груди, поглаживая спутанные рыжие колтуны. Уткнувшись ему в грудь, Эйлин шмыгнула уже давно и безнадежно заложенным от слез носом и закрыла глаза. Как же ей было сейчас тепло и хорошо с любимым. Захотелось забыть обо всем и оказаться далеко-далеко отсюда, в каком-нибудь тихом, прекрасном или даже не очень месте — главное, с ним вдвоем. И каким полным было бы ее счастье, если бы не случилось этой беды. Сейчас она даже была не против, чтобы в том прекрасном месте где-нибудь поблизости мельтешила нахальная физиономия Ниваля и поминутно встревала, куда не просят. Что угодно, только бы он не лежал такой чужой, худой, молчаливый, бледный с синевой, часто и хрипло дыша и судорожно кашляя кровью. Потому что без него, без этих наполненных страшными и смешными событиями недель, без его метких замечаний и настырных советов, провокаций, выпендрежа и, порой, грубоватых шуток, она своей жизни уже не представляла.
— Ну, ладно, ладно, извини. Не расстраивайся. Он неплохо справился… Шов можно снимать… Я, — голос Касавира дрогнул, — благодарен ему за тебя… на самом деле.
Положив руки ему на грудь, Эйлин подняла на него взгляд.
— Пожалуйста, сделай для него все, что можно. Ради меня.
Он вздохнул и укоризненно покачал головой.
— Послушай. Ради тебя я могу пройти сотню лиг, сражаться и отдать жизнь. Я готов сделать все ради того, чтобы ты никогда вот так не плакала. А когда речь идет о спасении тяжелораненого, я просто не могу иначе. Это моя работа, мой долг, понимаешь? Я не буду лукавить, он очень плох, и его никто не вытащит, кроме меня. — При этих словах Эйлин сжалась, вцепившись в его куртку, а он еще крепче обнял ее. — И не важно, что он пытался спасти мне жизнь. То, что этот человек по каким-то причинам дорог тебе, не может само по себе заставить меня делать свою работу хуже или лучше. Я буду делать ее, как всегда.
— Я поняла. — Эйлин судорожно всхлипнула. — Я могу хотя бы помогать тебе? У нас ведь много раненых.
Касавир кивнул, проведя тыльной стороной ладони по ее щеке.
— Глупо отказываться, когда предлагают помощь. Я посмотрю, чем можно занять тебя.
— Чем угодно, Касавир, я готова ко всему, — горячо произнесла она. — Амадей уже завтра примет командование лагерем, и я буду свободна.
— Ну, ладно, ладно, найду тебе работу, — с улыбкой заверил паладин. — И не жди меня ночью: мне придется побыть эти дни с ним. Если у него вдруг начнется воспаление, он может сгореть за несколько часов. И вообще, его нельзя надолго оставлять одного.
— Ну, вот видишь, значит, помощь тебе нужна. Я буду ночевать с тобой.
— Хммм… не уверен, что это хорошая идея…
— Не говори глупостей, я не собираюсь ничего такого делать! Я же понимаю, что один ты как следует не выспишься. Я буду иногда дежурить вместо тебя. И никаких возражений!
— Ух ты, грозная какая. — Он прижал ее к себе, крепко обхватив обеими руками, и чуть-чуть оторвал от земли, уткнувшись в шею, вдыхая родной запах. И прошептал: — Солнце. Мое Солнце. Как же я по тебе скучал…
Прошло два дня и три ночи, но для Ниваля время перестало быть осознаваемым и реальным. И сама реальность все время куда-то ускользала и менялась. Он задыхался, заходился в кровавом кашле, с каждым вдохом в его груди словно проворачивался нож. А потом боль уходила, воздух вокруг сгущался, как желе, но дышать становилось легко. И ему было приятно в этом прохладном, свежем, тягучем, сладком плену, где он не мог пошевелить ни пальцем, зато картины, которые он видел, стоили этого маленького неудобства. Розовые райские птицы с мордами саблезубых леопардов; парящие в воздухе огромные песочные часы с крохотными белыми медвежатами вместо песка; какие-то странно устроенные, но для чего-то очень нужные и важные механизмы, собранные из сотен лопоухих гномиков, гнусаво поющих на разные голоса. И — да-да, голоса, голоса, голоса. Женские — нежные, как хрустальные ручейки и мужские — раскатистые, как шум прибоя. А он лежит на горячем песке у старой маячной башни, крохотные крабики ползают под ним, царапая спину, а в лазурном небе кружит огромная белая чайка. Но вот она села ему на грудь и, покричав и похлопав крыльями, уставилась на него голубым, налитым кровью глазом.