Александр Семенович всегда радостно удивлял Нину. Началось это еще с первой встречи, когда он без труда поставил на место нахала Сазоныча. С тех пор она не переставала радоваться и удивляться каждому его поступку, слову, движению. Здесь, в театре, он как будто не сказал ничего особенного. Но Нину удивляло и радовало каждое его замечание о публике, манере одеваться, отделке фойе и удивляло и радовало то, что Александр Семенович и вне своей торговой сферы держится также уверенно, спокойно, чуть насмешливо.
И еще Нине было приятно, что Александр Семенович относился к ней не просто вежливо, а почтительно и как-то очень осторожно. Ни разу даже не взял ее под руку.
Места у них были самые лучшие, в пятом ряду, в центре.
Перед началом к Александру Семеновичу наклонился его сосед, пожилой военный:
— Ваша супруга обронила…
Нина смутилась, покраснела. Александр Семенович как-то особенно взглянул на нее, и от его взгляда ей стало одновременно и страшно, и хорошо.
«Как бывает!» — изумленно подумала Нина.
Она родилась во время войны, и все участники войны в ее глазах были старыми людьми. Это почти документально подтверждало суровое торжественное слово «ветераны». И вот один из них, увешанный орденскими планками, сидит рядом с ней, и люди принимают его за ее мужа. А ведь действительно Александр Семенович очень молодо выглядит. Ни морщин, ни одного седого волоса, только энергичная складка возле рта. Папа был не так уж много старше его, но седой, на лбу и возле глаз морщины. Особенно постарел он после ухода матери. Мать словно отравила отца каким-то ядом, этот яд незаметно от всех разъедал его.
А ведь и у Горного была, наверное, когда-то семья. Может быть, и сейчас есть, хотя он и говорил что-то о своем одиночестве. Нине стало не по себе. И неловкость и еще какое-то незнакомое тяжелое чувство охватили ее.
Александр Семенович не то понял ее состояние, не то просто поддался горьким воспоминаниям.
— Жена! — сказал он. — В сорок четвертом погибла на фронте, ей тогда было девятнадцать.
Нине стало жаль Александра Семеновича, но одновременно исчезло и то, незваное, тяжелое и давящее… «Что это было? Неужели ревность, неужели я ревновала?»
…Поднялся занавес. Нина любила этот миг. Открывалась не сцена, открывались чужие жизни, стягивались тугим углом чистота и корысть, благородство и подлость, душевная сила и безволие.
И хорошо-хорошо было следить за тем, как побеждает светлое. Пусть некоторые скептически улыбались: «Добродетель торжествует, порок наказан. Примитив!» Так и должно быть. В этом мудрость жизни.
После смерти отца и во время своей войны с Аллой Петровной она в какие-то минуты усомнилась в этой мудрости. Но это же был приступ малодушия. Просто ее бросили в воду, не научив плавать. И ей на секунду показалось, что плавать вообще невозможно. Даже смешно. Но это все в прошлом. А теперь Нина знает — светлое побеждает!
Театр в ее родном городе был неважный. Помещался он в старом здании, из тех, которые по официальной терминологии именуются приспособленными. Артисты менялись так часто, словно в их жилах текла цыганская кровь. По веснам они не могли равнодушно слышать паровозные гудки и вместе с пробуждением природы разъезжались в неизвестных направлениях. Режиссеры были тоже из разряда кочующих. Появляясь, они до хрипоты ругали своих предшественников, до хрипоты кричали о своей приверженности к искусству, ставили два-три посредственных спектакля и, исчерпав этим свои возможности, начинали поносить актеров, зрителя, местное руководство, современную драматургию и, наконец, исчезали.
Они совершали фантастические рейсы — Прибалтика — Алтай — Закавказье — Колыма — Белоруссия — Дальний Восток. Расстояния их не останавливали. А на их место приезжали другие…
Но все-таки это был театр. И пьеса, если она чего-то стоила, сама говорила за себя, и всегда находились хотя бы один-два актера, которые светились, если не талантом, то искренностью, увлеченностью.
На этот раз пьеса оказалась своеобразной. В ней было всего три действующих лица — муж, жена и большой друг семьи. В фантастической, почти условной форме показывалось, как равнодушие мужа принижает красивую и талантливую женщину, а любовь снова окрыляет ее, превращая из Золушки в принцессу.
— Да, — рассуждал Горный, когда они шли домой. — Да, человек такой, каким его видят те, кто рядом. Только такой, а не другой!