-- Вот тебе и поплавали, -- горестно сказал он. -- Дай бедному Виле сигаретку. Придется теперь ездить в Химки.
-- Почему, бедный Виля? -- спросил я.
-- Он еще спрашивает! Бассейн-то теперь нам отдадут месяца через два, не раньше...
-- А что случилось с бассейном?
Виля недоверчиво посмотрел на меня.
-- Ты что, дурачишь несчастного Смагина?
-- Нет.
-- Ты что, не знаешь, что бассейн у нас отобрали?
-- Кто отобрал? Почему?
Виля вздохнул.
-- Да, -- сказал он. -- Теперь я вижу. Ты действительно ничего не знаешь. Бассейн у нас отобрали беспозвоночники. В интересах науки, вот что ужасно. Они достали где-то громадную рыбу и запустили ее в наш бассейн. И бедному, несчастному Виле теперь негде тренироваться. Сочувствуешь?
-- Да, -- сказал я. -- Интересно, какая это рыба?
Виля закурил, укоризненно покачал красивой маленькой головой и ушел. Почему-то мне стало весело. Не знаю почему. Я не был ватерполистом, как Виля, а рыба, для которой понадобился целый бассейн, -- это было интересно. Видимо, ее и привезли вчера в цистерне-прицепе, и ради нее ломали и снова закладывали стену и ставили сегодня серый бак. Я направился в редакцию.
Все были на местах, и Люся сейчас же доложила, что меня спрашивала Марецкая. Костя Синенко сообщил:
-- Она сегодня на редкость эффектна, Андрей Сергеевич. Этакая расклешенная синяя юбка, волосы...
-- Придержите язык, Синенко, -- холодно сказал я. -- Аннотации вы написали?
-- Не могу я писать аннотации.
-- Хорошо. Я напишу сам.
-- Давайте я напишу, -- поспешно предложил Тимофей Евсеевич.
-- Занимайтесь своим делом, -- сказал я. -- Вы закончили "Розу и зеркало"?
-- Нет.
-- Вот и заканчивайте. Занимайтесь своим делом. Вам ясно?
-- Ясно, Андрей Сергеевич, -- пробормотал Тимофей Евсеевич.
-- Вот и хорошо. Синенко, давайте сюда материалы по аннотациям.
Костя сердито сказал:
-- Я сам.
-- Тогда не морочьте мне голову. Фомина, вы выписали неодобрение Глазунову?
-- Нет еще, Андрей Сергеевич, сейчас выпишу.
-- Поторопитесь.
Я взял из шкафа рукопись Майского и сел у окна. Некоторое время в редакции было тихо. Потом Тимофей Евсеевич робко кашлянул и сказал:
-- Простите, Андрей Сергеевич, вчера вечером звонил Верейский...
-- Да?
-- Он получил рецензию Басова и страшно разозлился.
-- Угу.
-- Он сказал: "Передайте этому вашему интеллигентному павиану, что он кретин".
-- Ну что ж, -- сказал я. -- Передайте, пожалуй. Только он будет польщен. Его еще никто не называл интеллигентным. Беда в том, что он у нас единственный человек, который знает суахили.
-- А как быть с Верейским?
-- Верните ему рукопись, вот и все.
Зазвонил телефон. Люся взяла трубку.
-- Вас, Андрей Сергеевич, -- сказала она.
Звонил Полухин.
-- Вот кстати, Андрей Сергеевич, -- заблеял он. -- Я только что говорил с директором соседей. Он готов вас принять в любую минуту. Хоть сейчас. Вы сейчас свободны?
-- Да, -- сказал я. -- Я иду.
Я повесил трубку и пошел к двери. В дверях я остановился.
-- Я вернусь через час, -- сказал я. -- Может быть, немного позже. К обеденному перерыву все аннотации по плану следующего года должны быть у меня на столе. Всем ясно?
-- Ясно, -- сказал Тимофей Евсеевич.
-- Синенко?
-- Ясно, ясно, -- проворчал Костя.
-- И неодобрение Глазунову, Люся.
-- Я сделаю, Андрей Сергеевич.
Я вышел и притворил дверь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Институт беспозвоночных помещался в глубине двора в старинном двухэтажном особняке. Я там никогда прежде не был, но кое-кого из беспозвоночников знал. Они ходили обедать в наш буфет, а один молодой лаборант, специалист по фиксирующим смесям, как он отрекомендовался, серьезно болел нашей Люсенькой Фоминой и в конце рабочего дня посещал редакцию. Из-за жары я не пошел напрямик через двор, а направился круговой аллеей, прячась в тени дряхлых лип. У зимнего бассейна по-прежнему толпился народ, должно быть, их волновала огромная рыба. По дороге я понял, что кислым запахом несет именно оттуда, и подумал, что рыба, возможно, не совсем свежая. Потом, помнится, я рассеянно удивился, для чего могла понадобиться рыба беспозвоночникам.
В маленьком вестибюле старичок-вахтер словоохотливо объяснил мне, как пройти к директору. Директор сидел за столом в сумрачном от штор кабинете и грустно листал бумаги. Когда я представился, он оживился, отодвинул бумаги и предложил мне присесть. Он был толст, потен и то и дело снимал и протирал платочком очки с толстыми линзами без оправы. При этом он не спускал с меня бледных глаз с красноватыми веками и часто мигал.
-- Да, -- сказал он, -- да! Я все знаю, товарищ Головин. Уважаемый Борис Михайлович мне все рассказал. Что вы очень заняты и прочее. Вы правы, мы могли бы послать эти документы на Балтийскую улицу. При иных обстоятельствах мы бы так, несомненно, и сделали. Несомненно! Но вы знаете, как это у них делается -- заказ, оформление и прочее. А нам нужно срочно, очень срочно, немедленно! У нас здесь не океанарий на Вирджиния-Ки, у нас нет соответствующих специалистов-практиков, мы должны действовать по наитию, и у нас голова идет кругом. Многоуважаемый Дмитрий Иванович, академик Щербаков, любезно обещал прислать альбомы и руководства, но на них мало надежды. Единственное, на что мы можем рассчитывать, это документы. Возможно, они содержат какой-либо ключ. Ключ, намек, что угодно. Если и в них ничего не окажется, тогда я не знаю. Он может сдохнуть, и тогда получится грандиозный скандал и прочее.
Я ничего не понимал, но молчал. В кабинете было прохладно, кресло было на удивление мягкое. Директор положил перед собой объемистый пакет из плотной глянцевой бумаги.
-- Я буду исходить из того, что вы согласны помочь нам, товарищ Головин. Вы пришли, следовательно, вы согласны и все прочее. Что нужно прежде всего? Прежде всего необходимо установить, каков должен быть режим. Не думаю, что нужно переводить все подряд. Сначала нужно все просмотреть и найти, выбрать, отчеркнуть то, что может помочь в определении режима. Это дело первостепенной срочности. Не нужно забывать, что он утомлен дорогой, напуган, может быть, даже болен. Вам приходилось когда-либо путешествовать в цистерне? Даже если цистерна выстлана водорослями. Правда, до Ленинграда его везли в довольно сносных условиях. Забортная вода и прочее. Но здесь, у нас, он чувствует себя, вероятно, значительно хуже.
-- Простите, -- прервал я директора. Мне стало как-то не по себе. -Кто это -- он?