«Я же своя, своя!» — хотелось ей крикнуть в бюро пропусков, где ей равнодушно, как чужой, выписали разовый пропуск.
Она вышла из проходной и задержалась на скрещении многих протоптанных на снегу дорожек, пересекавших хорошо знакомый двор. Свернуть налево — и придешь к своему цеху. Завернуть за угол — в партком, дойти до второго подъезда — завком и редакция многотиражки. Пойти прямо, мимо садика, где летом бьет фонтан, — заводоуправление. Все манило, всюду хотелось заглянуть, разыскивая знакомые лица или хотя бы знакомые комнаты, привычную обстановку деловой суеты, споров, телефонных звонков... Тут ей и жить.
И она пошла к директору.
Ей пришлось ждать. Девушка-секретарь, свирепо нахмурив белесые бровки, названивала по телефону и однообразным голосом говорила в трубку:
— Товарищ Евстигнеев? Срочно для Григорий Петровича график по обеспечению турбины. К восьми ноль-ноль. Товарищ Митрохин? Срочно для Григорий Петровича график по турбине. К восьми ноль-ноль.
Иногда сквозь однообразие слов и интонаций прорывалось живое, человеческое возмущение:
— То есть как это «завтра утром»? Вы что, товарищ Пакулин? Григорий Петрович требовал к шести ноль-ноль, я и так два часа выпросила!
Аня Карцева старалась угадать, в какой цех звонит секретарь и какие заготовки или детали этот цех поставляет. Завод лихорадило из-за новой турбины, это напряжение передалось и Ане.
Она вошла к директору, готовая к любой работе — чем труднее, тем лучше. И поэтому говорить с ним ей не было трудно, хотя директор принял ее неохотно, был суховат, то и дело отвечал на телефонные звонки властным, а иногда и резким голосом.
— Откуда приехали? — спросил он Аню, без интереса и невнимательно просматривая ее документы.
Аня ответила коротко и точно, не вдаваясь в подробности.
Уловив воинскую сдержанность ответа, Немиров с любопытством пригляделся к новому работнику и спросил дружелюбнее:
— Давно не отдыхали?
— Давно. Но я не устала.
— И хотите приступить немедленно?
— Да.
Доброе выражение на миг осветило лицо Немирова, и Аня добавила:
— Знаете, когда начинаешь новую полосу жизни, ожидание утомительней любой работы.
— Да, да, — согласился Немиров, хотел было еще что-то добавить, но сдержался, сказал строже: — Так вот, идите в турбинный. Предрешать должность не буду, им виднее, но ручаюсь, что работы хватит. Обратитесь от моего имени к заместителю начальника цеха Полозову.
— Полозову?! — вскрикнула Аня.
Они проработали вместе всего несколько месяцев перед его отъездом на Урал, но сейчас Аня обрадовалась ему как родному.
— Старые знакомые? — задумчиво спросил Немиров. — Что ж, это хорошо. Только не увлекайтесь, дорогой товарищ, вместе с ним. Не витайте в облаках, когда под ногами ухабы.
— Витать в облаках не по моему характеру, — откликнулась Аня. — А Полозова помню как хорошего организатора и коммуниста. Если это тот самый Полозов.
Немиров с живым интересом смотрел на Карцеву, словно прикидывал: чего ждать от нее — помощи или помехи.
— Товарищ Раскатов рекомендовал вас, говорит: душа дела просит. Действуйте. А начальника цеха Любимова вы знаете?
Она силилась вспомнить: Любимовы... Любимовы... ах да, новые соседи по квартире, табличка на входной двери: «Любимовым — 2 звонка». Значит, сосед — начальник цеха?
— Любимова не знаю.
— Узнаете. Он в Москве, ждем его со дня на день. Помедлив, он резко добавил:
— Предупреждаю: в турбинном обстановка сложная и не очень дружная. Лебедь в облака, а щука в воду, или как это там в басне. Не торопитесь вставать на одну из сторон.
Вскинувшись, Аня ответила:
— В склоках никогда не участвую.
— А я и не допускаю склок, — спокойно сказал Немиров. — Но бывает, что не склока, а разнобой. Постарайтесь заняться делом и только делом.
Теперь Аню еще неудержимее потянуло в цех — увидеть, разобраться, что-то (еще неведомое) исправить, в чем-то помочь. Но еще час ушел на неизбежные формальности. Когда все было закончено, ей посоветовали:
— Подождите часок, начался обеденный перерыв.
— Еще подождать? — воскликнула Аня. — Ну нет, спасибо!
Цех был все такой же и в то же время совсем другой: светлее и как будто просторней. Сейчас в нем было тихо и пусто, только в глубине цеха, возле продольно-строгального гиганта, прозванного «Нарвскими воротами», группой собрались рабочие, закусывая и беседуя. Ане хотелось поклониться гиганту, как хорошему знакомому, такими родными ей показались его солидные колонны. Она направилась было туда, но ее внимание отвлекли громадные станки, каких не было раньше. Расточный станок пронизывал своим блестящим валом, более длинным, чем вал мощной турбины, крупнейшую отливку знакомых, но полузабытых очертаний. «Выхлопная часть? — неуверенно припомнила Аня. — Очевидно, она, но насколько она больше, чем те, какие я когда-либо видала!»
Две уникальные «карусели» распластали свои круглые металлические площадки-планшайбы на половину пролета. Эти круглые площадки были так велики, что рядом с ними выглядела бы игрушкой обычная базарная карусель, давшая название хитроумным станкам.
Ох и сила!
Аня чувствовала себя как в незнакомом лесу, откуда без посторонней помощи не выбраться. Но одно ей было ясно: станков стало меньше, чем до войны, а мощность их намного увеличилась, и новая турбина намного крупнее тех, что изготовлялись когда-либо раньше. Вот и мостовые краны сошлись в вышине над махиной цилиндра низкого давления, уже охваченного стропами и готового в путь — к стенду. Значит, одному крану и не поднять?..
Аня беспомощно огляделась и призналась самой себе: «Боюсь!..»
Чтобы закончить первый, беглый осмотр, она направилась к стенду — металлическому строению с лесенками и перилами, всегда напоминавшему ей палубу корабля. На этом внутрицеховом корабле собирались в одно целое тысячи крупных, мелких и мельчайших деталей, в сложных сочетаниях составляющих турбину — большую, изящную машину, хранящую в своих пока еще неподвижных механизмах огромную рабочую энергию.
Сейчас машины еще не было. Аня разглядела на стенде только нижнюю часть корпуса и мысленно дорисовала всю машину с ее изогнутыми трубами и фигурной крышкой. Воображение воспроизвело турбину исключительной мощи, прекрасную по экономной целесообразности форм.
На стенке, ограждающей стенд, как и прежде, пестрели плакаты и объявления. Аня подошла к доске Почета, и оттуда на нее глянули из-под насупленных бровей зоркие, чуть улыбающиеся глаза, и сморщенные губы, полускрытые пышными усами, словно произнесли:
«А-а, вернулась! Весь свет объехала, а дома, видно, все лучше?» Мастер Клементьев, Ефим Кузьмич, строжайший из строгих, как хорошо, что вы здесь!
А вот еще одно лицо, будто бы и знакомое, только не вспомнить, кто же она, эта немолодая женщина с испуганным лицом и старательно вытаращенными глазами... Ох, ну и портрет! Аня ахнула и рассмеялась, прочитав, что это Екатерина Смолкина, стахановка-многостаночница. Катя Смолкина, громкоголосая и отчаянная, бой-баба, как ее называли в цехе,— как же ты оробела перед фотоаппаратом, и как же ты тут не похожа на себя!
А вот и Коршунов, еще до войны считавшийся лучшим специалистом на точнейших и ответственнейших токарных работах, старый коммунист Коршунов — волосы поседели, морщины углубились, а и сейчас, видно, крепок.
Больше знакомых Аня не нашла, но среди десятков молодых и старых лиц Аню привлекло одно, чем-то особо примечательное. Подпись сообщала, что это лучший токарь завода Яков Андреевич Воробьев. Аня внимательно вглядывалась: прямой нос, крепко сжатые, будто в какой-то строгой решимости, четко очерченные губы; светлые волосы зачесаны назад, но одна прядь так и норовит упасть на лоб. А свежие, умные глаза смотрят перед собой пристально и задумчиво, пожалуй даже ласково. Интересно, каков он в жизни, этот Яков Воробьев? Случайное тут выражение или на этот раз фотоаппарат уловил характер?
Молодой паренек шел навстречу Ане, с увлечением подкидывая ногой виток металлической стружки.