Пес мучился, ему хотелось бегать и играть, но как поступить, я не знала. Мои нервы были напряжены до предела, мне не хотелось ни с кем конфликтовать. Лучше уж держать Отто на поводке, чем с кем‐нибудь поругаться.
Я прошла вглубь рощицы, надеясь, что хотя бы там не будет этих зануд. Отто обнюхивал землю, дрожа от возбуждения. Я его любила, хотя никогда особо им не занималась. Он тоже был привязан ко мне, но многого от меня не ожидал. Кормежка, прогулки в парке, игры – для всего этого был Марио. И сейчас, когда муж исчез, это доброе по натуре животное уныло старалось приспособиться к его отсутствию и раздраженно лаяло из‐за того, что я нарушала привычный ход вещей. Например, Марио наверняка бы уже давно, прямо на выходе из туннеля, спустил его с поводка и сам бы подошел к мамашам на лавочках, чтобы задобрить их и убедить в том, что пес и мухи не обидит и просто обожает детей. Я же и в роще хотела быть уверенной, что он никому не помешает, и потому отпустила его только сейчас. Вне себя от радости, Отто принялся стремглав носиться туда-сюда.
Подняв с земли длинную тонкую ветку, я нерешительно взмахнула ею, а затем сделала это еще раз, но уже увереннее. Мне нравился свист – в детстве я часто так играла. Как‐то во дворе я нашла похожий тонкий прутик и хлестала им воздух, добиваясь плачущих звуков. Именно тогда я услышала, что наша соседка, после неудачной попытки отравиться, утопилась где‐то возле Капо Мизено. Эта новость бежала от окна к окну, с этажа на этаж. Моя мать сразу же позвала меня домой; она всегда была чем‐то недовольна и часто ругала меня без причины, даже когда я не делала ничего плохого. Иногда мне казалось, что она не любит меня, точно замечая во мне то, что ненавидела в самой себе, – некий тайный изъян. В тот день она запретила мне выходить во двор и играть на лестнице. Я сидела в темном углу квартиры и представляла себе бездыханное, напитавшееся водой тело бедняжки – серебряной, готовой к засолке рыбины. И каждый раз, когда позже я рассекала прутиком воздух, заставляя тот скулить, я всегда думала о ней – женщине в рассоле. Я слышала, как она тонет, как всю ночь скользит в воде, пока не оказывается возле Капо Мизено. И теперь, когда я вспомнила об этом, мне захотелось сечь воздух сосновой рощи все сильнее и сильнее, как в детстве, чтобы призвать, а быть может, и изгнать духов прошлого. Чем энергичнее я махала веткой, тем резче получался свист. Представив себя со стороны, я расхохоталась – тридцативосьмилетняя женщина, по горло заваленная проблемами, вдруг вернулась к детской игре. Да, говорила я себе, это просто удивительно: даже в таком возрасте от радости или от отчаяния можно придумать уйму безрассудных вещей. И я играла этой длинной и тонкой веткой, и смеяться мне хотелось все больше и больше.
От этого занятия меня отвлек громкий крик. Протяжный вопль молодой женщины, почти девочки, которая внезапно появилась в конце тропинки. Крупная, но не толстая, с резкими чертами лица, крепкокостая, с белой кожей и черными волосами, она толкала перед собой коляску, где эхом вторил ее крику ребенок. Отто угрожающе рычал, напуганный ором и плачем. Я бросилась к ним, выкрикивая собаке на ходу “Лежать! Лежать!” Но Отто никак не унимался, и женщина набросилась на меня:
– Вы что, не знаете, что собаку нужно выгуливать на поводке? Вы что, не знаете, что собаку нужно выгуливать в наморднике?
Чертова сучка! Да ее саму нужно водить на поводке.
– Ты вообще соображаешь?! – заорала я в ответ, не сдержавшись. – Своим криком ты пугаешь ребенка, он плачет, и вы оба пугаете пса, вот он и лает! Действие и реакция, черт побери, действие и реакция! Это тебя нужно выгуливать в наморднике!
Девица тоже повела себя агрессивно, принявшись бранить меня и Отто, который все никак не мог угомониться. Приплела своего мужа и стала угрожать, что уж он‐то знает, как раз и навсегда разобраться с бегающими по парку собаками. Парки, мол, обустроили для детей, а не для животных. Потом она достала из коляски хныкающего ребенка и прижала его к груди, нашептывая ласковые слова; понятия не имею, кого она хотела успокоить – его или себя. Наконец она проговорила, с яростью уставившись на Отто:
– Нет, вы только гляньте! Только послушайте! Если у меня пропадет молоко, вы за это поплатитесь!
Когда она сказала про молоко, меня словно ударили в грудь и ко мне неожиданно вернулась способность слышать и видеть. Я посмотрела на Отто: острые клыки, уши торчком, шерсть дыбом, злобный взгляд, напряженные мускулы, грозный лай. Поистине жуткое зрелище: мне показалось, что он не в себе, что он внезапно превратился в совершенно другого пса – злобного и непредсказуемого. Страшный волк из детских сказок. Он не лег покорно на землю, как я ему велела, а продолжал лаять, усугубляя ситуацию, и я утвердилась в мысли, что это – проявление непозволительного непослушания. Я прикрикнула на него: