Тобиас слегка нагнулся… и чокнулся своим бокалом с ее, стоящим на столе.
— Уважаю противника, способного отбить удар.
Успокойся, сказала себе Нерана, чувствуя, что сердце ее забилось чаще. Просто так на тебя действует этот дом, непомерно шикарный. И люди, которых ты дичишься, чего греха таить, и побаиваешься. Никто из них тебе не друг. Лорин, единственная, кто на твоей стороне, так разбита, что ты и не думаешь просить у нее поддержки, и вот, пожалуйста — твой встревоженный разум ищет, на чьем лице отдохнул бы взгляд.
— Весьма забавно слыть поэтом, — сказала она. — И не читать стихов при этом.
Она ожидала, что Тобиас разозлится, но вместо этого он усмехнулся, принимая вызов.
— Я б отдал кисть за славу в свете,
Глаз или два — за сердце леди,
Но на кону коль целый свет,
Я б отдал то, что я поэт.
Не грех пожертвовать собою,
Когда ведется спор с судьбою.
Он смотрел на нее и смутился под ее строгим взглядом.
— Я не хорош в экспромтах, леди. Сильфы вдохновения обычно жестоки ко мне — сам, право, не знаю, что их отпугивает. По крайней мере, я умею трудиться и вполне готов: пожалуй, при этаком прилежании мне стоило скорее устроится на фабрику.
Нерана видела, как смотрят на Тобиаса. В основном, с восхищением. Не только одна она познала тяжелый удар его неодолимого обаяния. Единственный, кто смотрел на Тобиаса с досадой — Гаго Прах. Нерана успела заметить, как на долю секунды изменилось его узкое лицо. Лорд-канцлер сам хотел поддеть Тобиаса, сделала Нерана мысленное предположение, но поэт своей собственной насмешкой упредил удар со стороны. Зная, что тот последует.
— В таком случае, может быть, Вы почитаете то, что чуть было не лишило нас вашего общества, сэр, — сказал Гаго. — Над чем вы трудились этим вечером?
— Если бы только вечером! Я страдал над этой вещицей добрые сутки.
Это был не стих, а целая поэма. История о том, как пламенный сильф предложил свою вечную любовь бедной безродной вышивальщице. Плененный ее прелестью, он согласился бы разделить с нею вечность и одарить ее всеми самыми чувственными радостями плоти. Ей же было нечего терять: он заглянул в книгу судеб, и оттого знал, что скромнице не суждено было ни обрести славы, ни нажить богатства, ни заполучить достойного мужа. Жизнь ее представляла собой череду лишений, лишь изредка позволяющую ей передышки от невзгод. Однако девушка переспрашивает, и когда понимает, что больше не сможет сделать ни стежка, если согласится на предложение сильфа, отдергивает руку. Она отвергает его дар, потому что вышивать для нее в нищей безвестности — удовольствие более искреннее, нежели наслаждение похотью и чревоугодием в царстве сильфов.
Нерана отвернулась, не в силах смотреть на Тобиаса, пока он читал. Его стихи жгли ее разум, царапали его и гладили, целовали ее губы каждым слогом, каждой рифмой. Она понимала, что так он действует на всех гостей. Но ведь и она не осталась исключением.
Тобиас бросил листок на стол, уперся в него ладонью, демонстрируя жилистую алебастровую руку. Меж тонких пальцев виднелись порывистые, острые буквы, похожие на ядовитых пауков. Нерана никак не могла продышаться, пьяная без вина. Это ведь подействовало на всех точно так же, как на нее, подумала она. Не стоило поддаваться очарованию. Виконт знал, как себя показать в лучшем свете.
— Миледи, Вы вся горите. — Сказал Тобиас, глядя прямо на Нерану. — Полагаю, Вам нужно на воздух.
Лорин попыталась подняться, чтобы помочь подруге, но раны не позволяли Лорин быть такой же ловкой, как она привыкла. К тому же, вздумавший сгладить впечатление старший сын виконта заступил ей путь, и Лорин пришлось остаться, чтобы вести с ним утомительные натужные разговоры. Тобиас вывел Нерану в сад. От ее взора не ускользнуло, с каким облегчением общество восприняло его уход. Никого не занимала причина, никто не жалел о потере очаровательной гостьи из общества, но всех устроило, что странный смутьян Тобиас больше не мозолит глаза. И не заставляет восхищаться им — почти против воли.
Нерана действительно почувствовала себя лучше на воздухе. На землю уже спустилась ночь, и принесла с собой холод и тишину — напряженную, гудящую от далекого стрекота сверчков, слишком тихого, чтобы по-настоящему слышать его. Тут и там, чтобы развеять мглу хотя бы немного, на высоких столбах были развешаны фонарики.
— Вам стало легче? — Тобиас знал, насколько неотразим, однако не приписывал волнение гостьи своей красоте.
Нерана прищурилась. Ей казалось, что она успокоилась, но никакая вспышка настоящего напряжения не проходит бесследно — после нее невольно чувствуешь желание бурно говорить, порой не важно, что, или смеяться.