Всё это было невероятно стрёмно, и всё же его всегда немного мучила совесть, когда он встречался с Фрикелем, казался себе избалованным и изнеженным и ощущал потребность говорить о Гроскринице гадости, с другой стороны — говорить много тоже не круто, так что подведение итогов недели получалось по большей части кратким и метким:
— Полное дерьмо, — сказал Маркус, когда в загаженном кирпичном павильоне они закурили первую сигарету с травкой.
А Фрикель в ответ:
— Насрать.
И протянул сигарету Маркусу.
Потом пришли Клинке и Цеппелин, и у Цеппелина появилась идея проткнуть шины у сраного «опеля» какого-то сраного турка, который приставал к какой-то девке из бывшего класса Цеппелина, но, во-первых, было слишком рано, а во-вторых, «опеля», к счастью, не было, так как хотя Маркус, чтобы не показаться бабой, тотчас поддакнул, идея — в-третьих — смахивала на самоубийство.
Незадолго до полуночи они пришли в «Бункер», Цеппелин знал охранника. Спустились по лестнице. Уже здесь музыка гремела. Характерный кисловатый, дымный, спертый, затхлый подвальный запах, такой тяжелый, что Маркус не мог вдохнуть, но, когда открылась стальная дверь, на его тело, словно удар огромного невидимого кулака, обрушились техно-басы, и запах исчез. Остался только саунд, и мерцающий свет, и колыхающаяся толпа, и недосягаемо далекие девочки Go-Go на колонках, которые взмахивали своими волосами и крутили своими животами, и крутили своими бедрами, и крутили своими кисками и хотели, чтобы их трахнули и никогда, никогда, никогда их не трахнут, по-крайней мере, не он, Маркус Умницер, не Фрикель из Гропиусштадта, и, пожалуй, даже не Клинке и не Цеппелин, хотя они на два года старше и на предплечьях у них крутые татушки.
Цеппелин протянул ему экстази, Маркус сразу же заплатил и запил таблетку большой бутылкой колы (он не выносил экстази вперемешку с алкоголем). Какое-то время еще постоял, покачиваясь ритмично, и посмотрел на других, досягаемых женщин, и чем больше его забирало, тем больше суперских женщин становилось на танцполе. Смущение уходило из него по капле и ушло без остатка. Он хоть и не умел танцевать, никогда не умел, но постепенно раскрепощался, на какое-то время у него случился своего рода незримый телесный контакт с маленькой, спортивной женщиной с пепельно-светлыми волосами, в поношенном топике, который постоянно соскальзывал, так что были видны ее маленькие круглые твердые титьки, он всё время таращился на них, и она подпустила его к себе. Почти не смотрела на него, но позволяла ему смотреть на себя. Он совсем офигел от этого, хотя ее титьки, при ближайшем рассмотрении, оказались такими маленькими, что она могла быть и мужиком. Потом он потерял женщину из виду, танцевал какое-то время один, пил пиво. Снова начал танцевать, занимался взглядом сексом с порванными колготками, с черными зомбированными глазами, и в какой-то момент ему стало всё равно, он вдруг счел себя невероятно сексуальным, потом какое-то время ничего не было, только музыка, которая выколачивала воздух из его легких. Потом он снова нашел пепельную блондинку со спортивными титьками, они глазами договорились выпить что-нибудь, и в какой-то момент позже, после того как каждый из них выпил по два black russians, они обжимались в коридоре справа от туалета, он исследовал реальный размер ее титек, полапал ее немного между ног, а большего от нее было не добиться.
Вдруг у кого-то обнаружился еще один пакетик с травкой. Маркус травкой выгнал из мозга разочарование. Когда они ушли, он окончательно потерял чувство времени. Он не понимал, над чем до смерти ухахатываются другие. Они целую вечность ждали поезд. Постепенно холод пробирал опустошенное танцами, накаченное наркотиком и постепенно отходящее тело, и когда в какой-то момент он проснулся на скамье, у него болело всё, голова, бедра, поясница, он едва смог войти в подъехавшую электричку, и когда проснулся в следующий раз, обнаружил себя в какой-то незнакомой хате, лежащим головой на ботинках Цеппелина. Глотка болела от сухости. И в черепушке мозг так сильно колыхался туда-сюда, что по пути в ванную он чуть не потерял равновесие.