После обеда они пошли в «Макдоналдс». Теперь их стало чуть больше. Добавились еще два футбольных фаната, друзья Цеппелина, слегка обдолбанные, которые производили слишком много шума, так что в какой-то момент их вышвырнули из «Макдоналдса», и они пошли в другой ближайший «Макдоналдс», пока около шести не поехали снова в клуб, на афтепати, где по большому счету было снова всё то же самое, как и днем раньше, разве только Маркус, сам не понял, как добрался до Гроскриница, где проснулся в своей комнате, точнее говоря, его разбудили — Муть, которая только что пришла с богослужения.
Он долго стоял под душем, принял две таблетки аспирина, забросил в корзину для грязного белья свои пахнущие кисловатым, потным, дымно-спертым шмотки, в которых спал, и появился в огромной, после ремонта вдвое увеличившейся кухне, совмещенной с гостиной, где Муть и Клаус уже готовили (то есть готовил Клаус, а ей разрешено было что-нибудь резать), и только сейчас, когда мать всучила ему две луковицы и нож, он снова вспомнил про письмо, всё еще торчавшее в заднем кармане штанов, которые теперь лежали в корзине для грязного белья.
— Я кое-что забыл, — сказал Маркус и еще раз отправился в ванную, чтобы вытащить чуть помятое письмо из брюк.
— Вот пришло, — сказал он и передал письмо Мути.
Муть отложила нож, вытерла руки о фартук, прежде чем вскрыла конверт.
— О господи, — воскликнула она.
Теперь и Клаус склонился над письмом. Муть бросила на него вопросительный взгляд, но ответа не получила. Вдруг Маркус понял, что кто-то умер.
Муть протянула ему письмо, точнее говоря, открытку, так же в черной рамке, на передней стороне которой было написано всего лишь:
Ирина Умницер
7 августа 1927 — 1 ноября 1995
Муть посмотрела на него, он не знал, чего она ждет. Он уже целую вечность не видел бабушку Ирину, и в последний раз, когда был в гостях у дедушки с бабушкой, она была пьяна в стельку и всё время рыдала и утверждала, что не рыдает, и повиснув у него на шее, всё время называла его Сашей. После этого он там больше не бывал. А теперь… Маркус посмотрел на имя, написанное на открытке и наполовину принадлежавшее и ему. Он смотрел на имя, а всё остальное на какое-то время вдруг исчезло, и его немного затошнило, но возможно из-за вчерашнего вечера.
Он отдал открытку Мути. Муть перевернула ее, села, прочла обратную сторону и сказала Клаусу:
— В пятницу похороны. На улице Гёте.
Снова вопросительно посмотрела на Клауса.
— Так вот, я не пойду туда ни в коем случае, — ответил Клаус. — Там соберутся все эти старые товарищи из СЕПГ.
— Она же не состояла в партии, — возразила Муть.
— Ты можешь пойти, — разрешил Клаус. И прозвучало еще менее убедительно, когда он добавил: — Я ничего не имею против!
За готовкой Клаус и Муть еще немного поговорили о бабушке Ирине (и о ее алкоголизме), о дедушке Курте (состоял ли он всё еще в партии) и о Вильгельме, которого Клаус совершенно не знал, но о котором говорил как о преступнике. Маркус злился, что Муть ему (как всегда) поддакивает. Он вспоминал, складывая одноцветные зеленые салфетки и ставя на стол зеленые свечи, о том, как они тогда шли на день рождения Вильгельма и как Муть сказала Клаусу, что идет на день рождения своей матери, и если он теперь и молчал, то только потому, что не хотел опозорить Муть перед Клаусом.
За едой Клаус снова действовал на нервы политикой, точнее говоря, короткими историями, которыми хотел показать свою важность. Но кого интересует, что Гельмут Коль на прошлой неделе сказал за обедом, или что в ресторане бундестага украли ложки? Маркус не прислушивался, он вдруг страшно проголодался. Ели свиное филе с кнедлями из шпината, но свиное филе было начинено рокфором, и Маркус демонстративно выковырял рокфор, а Клаус разозлился, по нему это было заметно. Но промолчал.
И тут вдруг объявили о «семейном совете».
Выяснилось, что из Telekom снова пришло письмо. Как обычно — пропуски, плохие оценки, но постепенно обстановка накалялась.
— Дело не в том, что я раздобыл тебе практику с обучением, — сказал Клаус, но, конечно же, думал Маркус, дело именно в этом.
Он терпел эту обычную проповедь — жизнь, профессия, и если ты сейчас не… И тут ему нужно было «выразить свое мнение».
— Это всё равно кидалово, — ответил Маркус. — В начале Telekom обещает, что тебя возьмут на работу, а потом вдруг говорят: «Только одного!»