Пятьюстами метрами дальше в подвале на углу он нашел забегаловку, которая называлась «Фриденсбург». Он был единственным посетителем. Собака, старый кобель-боксер с ужасными лишаями, лежала, тихонько похрапывая, рядом со стойкой. Официант с редкими, зачесанными назад волосами и перекинутой через руку заляпанной салфеткой неторопливо, как на замедленном повторе, шаркал через зал и со словами «приятнейшего аппетита, уважаемый!» поставил перед ним поднос, на котором стояли чашка чая, рюмка рома и сахарница. Маркус вылил ром в чай и добавил две ложечки сахара, так как подозревал, что так положено делать. Напиток тут же ударил в голову, и впервые с тех пор как он узнал о смерти бабушки Ирины, его одолело что-то похожее на печаль, и он почувствовал облегчение, почти обрадовался этому. Представил себе, как они — дедушка Курт, отец и он — скоро будут стоять у могилы бабушки Ирины, безмолвная, захватывающая дух сцена. Или там полагается быть еще и пастору? С зонтиком, как в кино, который он как-то видел? А где, собственно, могила? Или сначала встречаются у входа?
Когда он — на всякий случай, чуть раньше двенадцати — снова пришел на кладбище, легкое опьянение от чая с ромом уже улетучилось. Неровно мощеная улица вдруг оказалась заставленной машинами, люди шли со всех сторон. Они несли венки и цветы. Маркус шел за ними по аллее, ведущей к небольшому зданию. Перед зданием была толкотня, как на городскую электричку в «часы пик». Помещение внутри было переполнено. Открыли боковую дверь, чтобы стоящие снаружи хоть что-то видели, а люди всё подходили и подходили, парами, группками, по одному. Маркус всматривался в лица — те ли это старые товарищи, про которых говорил Клаус — женщина с крашенными волосами, актер, которого он как-то видел по телевизору, или этот невероятно толстый человек с беспорядочно торчащими волосами… И вон тот с большой малиново-синей головой, не тот ли это тип, который тогда на дне рождения Вильгельма орал «больше демоградии»?
Поверх голов и плечей он заглянул внутрь здания. В самой глубине стоял большой черный крест. Слева и справа от него горшки с пальмами, которые даже на расстоянии выглядели ненастоящими. Перед ним стояла деревянная кафедра, обтянутая черной материей, не слишком чистой, не хватало одной кнопки и материя на этом месте растрепалась. Затем он обнаружил дедушку Курта, впереди справа, в первом ряду — седая голова, посредине которой начинала проступать лысина, а вон, справа рядом, и тот самый.
Заиграла музыка, классическая, немного квакающе, из-за плохо настроенных колонок. Толкотня улеглась. Люди опустили головы. Затем за кафедрой, обитой грязным, встала женщина, не пастор, как можно было сразу же понять, и начала речь:
Ирина, дорогая Ирина, сказала женщина, как будто она говорит бабушке Ирине, мы успеем проститься — эта мысль нас обманывает всегда… Но где же она, собственно?
Маркус вытянулся. Вон там впереди люди положили цветы и венки, огромная куча вокруг черной табуретки высотой по колено, на которой в свою очередь стояло что-то типа вазы, но — где же гроб? Тем страннее казалось ему, что женщина всё время обращалась к Ирине на «ты», как будто та сидит в зале… Ты всегда ждала гостей, в твою дверь мы стучали… И даже если это и было очень тупо, он на всякий случай проверил, может, он всё не так понял, не сидит ли бабушка Ирина просто рядом с дедушкой Куртом в первом ряду, или рядом с ним, его отцом, но, конечно же, она там не сидела. Вместо этого там сидела та телка. Он сглотнул от разочарования.
Мы называли тебя Навсикаей, сказала женщина за кафедрой… Кто такая Навсикая? Понятия не имею… женщина из античных времен, пришедшая к нам… Он осторожно огляделся — тип с малиново-синей головой понимает о чем речь?.. о военных походах, ссылке, переселении народов, эта женщина, которая делала посильной невыносимую жизнь… Голова кивала… ты была ее частью, Ирина. Ты умела… Голова снова кивнула, и — Маркус представил себе, как он вытаскивает старенькую винтовку и сносит эту тупую кивающую голову.