Затем женщина вдруг заговорила о соленьях… ты всегда была хлебосольной, сказала женщина. Сначала Маркус подумал, что ослышался. Но речь на самом деле шла о соленьях, ну или, по крайней мере, о сервировке стола: твой стол всегда был как скатерть-самобранка, сказала женщина, и затем ввернула снова: твой стол, приглашающий гостей присесть, пообщаться.
Пауза.
Знаешь ли ты, как бесценно это было?
Пауза.
Сказали ли мы тебе это?
Раньше, он вспомнил, намного раньше бабушка делала пельмени и ему разрешали помогать. Он помнил и сегодня, как это делается: как делают тесто, как раскатывают его колбаской. Как от колбаски отрезают подушечки и смачивают их в муке (чтобы не липли), но муки не слишком много (чтобы можно было лепить дальше), раскатывали лепешечки величиной почти с ладонь. А затем самое трудное … И пока сквозь открытую боковую дверь тонкий голос непасторши вылетал мимо него под открытое небо, его вдруг перенесло на какое-то мгновение на кухню бабушки Ирины, он ощутил неповторимый запах теста и лука, и сырого фарша, и его большой и указательный палец с точностью вспомнили весь этот процесс защипывания: чайная ложечка фарша на каждую лепешечку, лепешечку сложить полумесяцем, сжать по краям и потом сложить оба конца вместе и вжать друг в друга, так что получается своего рода шапочка… Жапочка, как говорила бабушка Ирина, ей можно было сто раз проговаривать слово, она всё равно произносила его неправильно, и хотя Фрикель ни разу при этом не присутствовал, ему всё равно было немного стыдно, что его бабушка так «по-русски» говорит на немецком.
Ты уже не присядешь с нами, услышал он голос непасторши. На мгновение в горле застрял комок, возможно, потому что он вспомнил старый потертый кухонный стул, на котором стоял на коленках за лепкой пельменей. Потом услышал, как кто-то рыдает рядом с ним и снова оказался в настоящем.
Увидел пластиковую пальму.
Увидел кафедру, неряшливо обтянутую черной материей.
Ощутил свои замерзшие до боли ноги.
И нам нужно это вынести, сказала непасторша.
Она сделала паузу.
Час настал.
Рыдания усилились. И малиново-синяя голова утерла слезу. Но чем больше вокруг него рыдали, тем меньше он сам что-то чувствовал.
Нам нужно прощаться.
Пауза.
Прими нашу благодарность.
Снова заиграла квакающая музыка. Вдруг откуда-то — откуда только? — вынырнул человечек, выглядевший как съежившаяся рыбина в допотопной униформе железнодорожного служащего. На голове у него была фуражка железнодорожника, с застегнутым под подбородком ремешком. Человечек взял это нечто-типа-вазы с постамента и понес, держа перед собой как торт или как кубок, очень медленно, а за человечком пошли все люди — первыми его отец и дедушка Курт. Те, кто стояли у двери, теперь сами по себе выстроились в живой коридор, и он, Маркус, неожиданно оказался впереди этого живого коридора. Он мог бы коснуться своего отца. Да, он почти коснулся его! Но отец прошел мимо него, не заметив.
Маркус остался стоять у выхода, смотрел вслед растягивающейся процессии. Она двигалась вдоль аллеи, свернула вправо, свернула еще раз вправо, когда последние скрылись за поворотом и двинулась затем, под предводительством человечка с фуражкой железнодорожного служащего, снова в противоположном направлении, назад, пока человечек не остановился. Здесь газон был свежевскопан, широкая полоса, как грядка с овощами, разделенная на более мелкие грядки. На первой уже лежали цветы, а там, где цветы заканчивались, в земле была дыра, такого размера, что это нечто-типа-вазы как раз в нее входило, и в тот момент, когда человечек наклонился, чтобы опустить в дыру это самое нечто-типа-вазы, Маркус понял две вещи:
Во-первых, он понял, почему человечек носит свою фуражку застегнутой на ремешок под подбородком.
Во-вторых, он понял, что вот это, нечто-типа-вазы, и было его бабушкой Ириной.
На обратном пути начался дождь. Его старая солдатская шинель потяжелела. Прошла вечность, пока его ноги согрелись.
[глава XIX]
1 октября 1989
Она всё еще чувствовала себя раздавленной. С трудом выстояла проводы гостей; пожимала руки, улыбалась; слушала пьяную болтовню Бунке; кивала Аните, которая неустанно повторяла, какой чудесный, несмотря ни на что, получился день рождения … Еще раз попросила прощения у Ценка.