Закат будет таким же, как обычно. Все закаты на Тихом океане, как он выяснил, похожи друг на друга: величественные, багряные и — он еще не понял успокоительно или беспокойно — равнодушные.
Дорогая Марион. В последнее время я всё чаще думаю о тебе. Иногда по незначительному, а иногда, признаюсь, по необъяснимому поводу. То, что я думаю о тебе при виде заката, еще более-менее понятно. Но вот почему я думаю о тебе, глядя на синий пляжный зонт? Ты же не любишь синий. Почему я думаю о тебе, когда с проводов срывается стая птиц? Почему я думаю о тебе, когда кладу руку на прогретый песок?
Когда солнце безвозвратно скатится в море, он останется единственным посетителем в «Al Mar», будет сидеть за белым пластиковым столиком и есть рыбу. Выпьет бокал белого вина. Будет рассматривать перламутровые отблески на небе, точно такого же цвета как внутренняя поверхность большой светящейся ракушки бабушки Шарлотты.
Удивится, как косо висит лунный серп. И будет (чаще всего безуспешно) искать косо лежащие созвездия.
Когда совершенно стемнеет, он поднимется, не спеша, по ступенькам в «Eva & Tom», где за столом, как обычно, всё еще будет засиживаться привычная компания, болтающая в основном на южнонемецком диалекте. Это всё знакомые Евы, скво, которые каждый год собираются здесь в это время года: седовласый заядлый курильщик в широкой цветастой рубахе; другой — чуть помоложе с лысиной, который спит в одной комнате с заядлым курильщиком; женщина в домотканом платье, у которой не хватает одного зуба; еще один мужчина, которого Александр называет Соломенной Шляпой, потому что тот в любое время суток носит рассыпающуюся соломенную шляпу, под стать его рассыпающейся, когда-то белой льняной одежде; и байкер с множеством серег в ухе.
Байкер (как выяснится позже, менеджер по персоналу крупной немецкой больницы) рассказал Александру, что все они, кроме Лысого, познакомились тут еще в семидесятых, и что Ева и Том застряли здесь, постепенно превратив некогда наркоманский притон в эту небольшую гостиницу, и пока он не узнал от байкера, что Том уже давно умер, Александр принимал за Тома Соломенную Шляпу, так как тот громче всех говорил, и всё время о каком-то ремонте и перестройке, периодически жалуясь на ненадежность и лень мексиканцев.
— Только мертвый мексиканец — хороший мексиканец, — скажет он, когда Александр этим вечером свернет с лестницы на террасу, а мужчина в широкой цветастой рубахе захихикает, как хихикают над шуткой, которую и сам можешь рассказать, потому что не раз ее слышал, а животик его под широкой цветастой рубахой заколышется.
Хуже всего — хуже всего? — по ночам, когда я лежу под москитной сеткой и сквозь хлипкие стенки своей каморки слышу голоса постаревших хиппи, которые сидят на террасе и травят байки. Тогда я думаю о тебе непрерывно. Почему именно в этот момент? Потому что я чувствую себя изгоем? Потому что чувствую, что у меня никого нет? Но у меня всегда, всю мою жизнь было ощущение, что у меня никого нет, что я ни с кем. Хотя всю свою жизнь мне нравилось быть с кем-то, но того целого, частью которого я хотел бы быть, я так и не нашел. Это такая болезнь? Во мне нет какого-то гена? Или это связано с моей историей? С историей моей семьи? Если честно, то меня не тянет туда к столу на террасе, когда я лежу под своей москитной сеткой. И всё же, когда я слышу их смех, мне страшно тоскливо.
Он встряхнет постельное белье, как и велела скво. Вспоминая скорпиона, которого увидел пару дней назад на террасе. Укус здешних скорпионов не смертелен, но зато они огромны, размером с блюдце, и удивительно красивы. Он так был тронут хрупкостью этой твари, что оказался не способен ее раздавить. Это сделала скво, своей шлёпкой. С тех пор ему кажется, что она его презирает.
В этот вечер голоса не умолкнут еще долго. Мужчина в широкой цветастой рубахе будет тихо хихикать, колыхаясь своим животом. Соломенная Шляпа станет рассказывать о ненадежности и лени мексиканцев. В какой-то момент щербатая женщина расчехлит гитару и начнет петь песни Джоан Баэз, остальные станут ей подпевать с настоящей, но слишком яростной пылкостью.
Потом, поздней ночью, послышатся редкие приступы кашля у мужчины в цветастой рубашке и похожий на звук сирены стрекот сверчка, а Александр будет лежать под москитной сеткой и сочинять письма Марион:
Иногда я думаю, что я не имею никакого права писать тебе. Что мне надо исчезнуть из твоей жизни. Что мне самому надо расхлебывать заваренную кашу. Как смею я, больной, хотеть быть с тобой? Как могло прийти мне в голову тосковать по тебе? Но я тоскую. И что странно — это даже не страшно. То есть страшно, но в то же время утешительно. Утешительно, что ты есть. Утешительно вспоминать твои густые черные волосы. Как пахнет твой затылок, когда я лежу на твоей спине. Или как ты жалобно стонешь в уютной полудреме.