— Бринн! Рада тебя видеть. — Её тёмно-красная помада напоминает мне кровь на губах вампира. Что она вынюхала у Бет?
— Да, э-эм... Извините, не знала, что у Бет будут гости. Я пришла...
Я останавливаюсь, чтобы перевести дух, мой желудок сжимается от адреналина и паники из-за того, что я не нахожу слов. Я ужасна во вранье на ходу.
— За крыльями, — вмешивается Бет. — Я обещала, что она может их забрать. Я упакую их в папиросную бумагу для тебя, дорогая.
При одном только упоминании о стеклянных скульптурах мой взгляд несётся к Шейле. Она не выглядит ошеломлённой, так что я думаю, возможно, она не знает, что это за крылья на самом деле. Или, может быть, она мастер делать бесстрастное лицо. Или допрашивать убийц. Что, если она брала интервью у стольких убийц, что ей это, по сути, наскучило, и, узнав всё, она довольствуется тем, что зевает и заканчивает разговор?
— Бет, спасибо за чай. Было очень приятно провести с вами время и узнать так много о вашем сыне. Его историю. Вашу историю. Я благодарна за то, что вы уделили мне время. — Шейла встаёт и поворачивается ко мне лицом.
На мгновение она замирает с открытым ртом, но тут же закрывает его и просто улыбается мне.
— Рада была снова тебя видеть, — говорит она, когда проходит мимо.
— Взаимно, — отвечаю я. Это слово я произносила ровно один раз в жизни. Взаимно?
Инстинктивно я хмуро смотрю ей в спину, и когда Бет провожает её за дверь к машине, припаркованной в конце подъездной дорожки, я плюхаюсь в кресло, которое она только что освободила. Заглядываю под стол, надеясь, что её записные книжки каким-то образом выскользнули и остались там. Этого не произошло, так что остаётся только надеяться, что Бет сочинила хорошую историю для репортёра, в прошлом лауреата Пулитцеровской премии. Утром я провела исследование по Шейле. Она настоящий профессионал.
Дверь со щелчком закрывается, и я поднимаю голову, чтобы убедиться, что Бет вернулась одна. Она прислоняется спиной к двери и складывает руки на груди, на губах играет уверенная улыбка. На ней белый джинсовый комбинезон с вышитыми спереди маргаритками, волосы собраны в тысячу локонов на макушке. На ногах ярко-зелёные кроксы.
— Почему вы не подождали меня? — Я знаю, почему, но хочу, чтобы она сказала это.
— Ты была занята в школе. И в любом случае я знаю, что бы ты сказала, — она пожимает плечами, затем беззаботно закидывает руки за голову, что почти заставляет меня истерически рассмеяться.
— Вы не можете знать, что бы я сказала, — возражаю я.
Она опускает подбородок и сужает глаза.
— Дорогая, конечно, знаю. Ты бы сказала, что репортёрам нельзя доверять, а потом запретила бы мне говорить с ней. — Бет подходит к столу, собирает пустые чашки и чайник. Уносит их на кухню, чтобы ополоснуть.
— Запретила — это сильно сказано, — я улыбаюсь небрежной, кривой улыбкой.
Бет снова пожимает плечами, затем заканчивает мыть чайный сервиз и присоединяется ко мне за столом. Прошли годы с тех пор, как мы с ней вот так сидели. Тогда в воздухе всегда витал страх, что её муж придёт домой и высосет всю жизнь из комнаты. Но он больше никогда не придёт домой. И это уже не его дом. Это её дом.
— Знаешь, как я ненавидела то, что большую часть своей жизни я не могла распоряжаться собой? Я невольно отказалась от выбора. Он обманул меня своим обаянием, а потом медленно, день за днём, крал мою силу и мою радость. Я ничего не контролировала, и уж точно не свою историю. Но Бринн? Теперь это так. И я не позволю никому, даже моему милому мальчику, указывать мне, что делать, а что нет.
Её точка зрения немного отрезвляет. Но я всё ещё не думаю, что оставлять свою судьбу на усмотрение репортёра — самое мудрое решение. Я должна спросить — для своего спокойствия и для того, чтобы точно знать, как будет больно Джонни.
— Вы рассказали ей всю историю?
— Я рассказала ей свою историю от начала до конца, — Бет дважды хлопает ладонью по столу и непринуждённо откидывается на спинку стула, удобно складывая руки на коленях.
— Правду? — Моя удивлённая реакция заставляет её рассмеяться.
— Да, Бринн. Я сказала этой женщине свою правду.
Она выдерживает мой пристальный взгляд несколько секунд, и мой желудок скручивается от неуверенности. Я не уверена, что мы обе говорим об одной и той же правде. Есть притворная и настоящая. Я решаю, что для ясности мне следует достать подарок, который я привезла.
— Минутку, — говорю я, поднимая палец.
Я иду к машине, беру коробку и несу её в дом, ставлю на стол. Протыкаю ногтем большого пальца скотч и открываю створки коробки, после чего достаю одну очень красную и очень неприятную стеклянную награду.
— Что-то знакомое? — Я опускаю тяжёлую статуэтку на стол и отодвигаю коробку в сторону.
Постукиваю ногтем по стеклу, затем оглядываюсь через плечо на ряды крыльев.
— Оно хорошо плавится, но его трудно сделать с нуля. — Я поворачиваюсь лицом к Бет, ожидая ужаса или может просьбы никому не рассказывать. Вместо этого получаю самодовольную ухмылку.
— Всё верно. Так что спасибо, что принесла мне ещё.
Бет смотрит на меня самым спокойным, уверенным взглядом, и я издаю нервный, с придыханием смешок под её пристальным взглядом. Подношу руку ко рту, прикрывая его ладонью, чтобы можно было приоткрыть его и ужаснуться, не будучи грубой.
— Вы рассказали ей о стекле? — Я не могу себе представить, что она посвятила репортёра во все детали.
— Мы провели время, обсуждая всё то, чем её отец был похож на Кевина. Нас таких много, знаешь ли. Так много похожих историй, — Бет сжимает губы, мышцы челюсти подёргиваются так же, как у её сына, когда он злится. — Мы обе согласились, что не должны бояться, что нам не поверят, когда у многих есть истории, подобные нашим. Мы не должны думать о том, как нас будут осуждать и придерживаться невозможного стандарта доказательств. Мы должны иметь возможность заявить о жестоком обращении и получить помощь. Но вместо этого мы прячемся в тени и молим Бога о спасении.
Моё сердце разрывается от её жестокой правды. Она была честна с Шейлой, начиная с первого сожаления о браке и до самого конца. Мне не нужно просить расшифровки. Я знаю это в глубине души. Она предпочитает верить, что Шейла расскажет эту историю правильно — именно правильно. Хотела бы я иметь такую же веру.
— Джонни рассказал мне про озеро. Что он отвёз его к озеру.
Бет медленно моргает, затем кивает.
— Да. И это всё, что он делал. Его отец проводил больше времени за выпивкой на этом озере, чем за тем, чтобы быть отцом. Джонни просто поместил его в его естественную среду обитания. И насколько известно всем, включая Шейлу, Джонни был в Лос-Анджелесе, когда его отец «отправился на озеро».
Я опускаю взгляд, потому что то, что он сделал, похоронило его под несколькими футами воды.
— Значит, она узнала не всю историю, — говорю я.
Наступает долгая пауза, пока мы смотрим друг на друга. Её губы растягиваются в лёгкой улыбке.
— Я сказала, что рассказала ей свою историю.
Я хмурюсь, озадаченная.
— Я расскажу тебе всё, если захочешь, дорогая. Но также считаю, что этот рак и тот, что растёт во мне, — мой. Вам с Джонни не нужно нести этот груз, если надеетесь на будущее. Есть вещи, от которых невозможно оправиться.
При этих словах мой взгляд устремляется к её лицу. Я задумываюсь над ними на несколько секунд и решаю, по крайней мере, на данный момент, что она и её сын, возможно, правы в этом вопросе. Я знаю достаточно. Я знаю, что Бет сделала то, что должна была сделать, а Джонни сделал то, что должен был сделать, чтобы помочь своей матери обрести свободу.
Кевин Форрестер якобы ударился головой о винт своей лодки, а затем о каменистое дно озера Танк Маунтин. Он был очень пьян. Вероятно, выпал из своей рыбацкой лодки. Получил травму головы тупым предметом. Дело открыли и закрыли после нескольких беглых допросов. Ну и что, что остались домыслы. Важно только то, что можно доказать. А красное стекло... его легко расплавить.