В камере было одно окно с решеткой, отполированной за долгие годы тысячами ладоней. К окну за
небольшую плату стражники подпускали родных. Краткие свидания, крики, плач начинались в
праздничные дни с утра. Начальники уходили в мечеть, а всякая мелкая сошка старалась побыстрее
«пропустить» у окна длинную очередь родных. Свидания заканчивались своеобразно: стражники
оттаскивали людей от решетки.
Среди стражников особенно дурной славой пользовался остроносый, с гнилыми зубами человек лет
сорока. Он то и дело приносил, по его мнению, радостные вести, сообщая, кого должны казнить. В свою
игру он втянул еще нескольких приятелей. Они тоже потешались над заключенными.
Широкоплечий бандит не придавал значения подобным шуткам. Однако и ему остроносый приготовил
новость. Она вползла шепотом и свалила бесстрашного человека, лишила покоя. Бандит катался по
полу, пытался рвать цепи, колотил ими по лицу. Бровь была рассечена, струилась кровь.
Стражник заглядывал в окно, и глаза у него сверкали радостно.
Ночью бандит сплел из рубашки жгут и повесился на решетке.
Огромное тело висело несколько часов. В камере не звякнула ни одна цепь.
Когда труп вынесли, тюремный доктор подсел к Махмуд-беку.
- Страшная жестокость, - глухо сказал доктор. - Стражник сообщил ему об измене жены, а та только
сейчас приехала навестить. - Помолчав, он добавил: - И оправданная жестокость. Этот бандит вырезал у
стражника всю семью. Вот какие еще есть люди!
Каждый приход доктора был для Махмуд-бека светлым, неповторимым днем. Доктор сообщал о
событиях на фронте. Махмуд-бек попросил его ничего не скрывать. Ему необходимо знать все.
- Плохо приходится Гитлеру, - как-то сказал доктор. - Советские войска начали наступление. - Он
внимательно рассматривал пожелтевшее лицо, беспомощные, вялые пальцы. - Только вы не
вздумайте... - Доктор показал на решетку.
- Что вы! - ответил Махмуд-бек. - Ни в коем случае.
Доктору показалось, что больной, обессилевший человек улыбнулся.
Здесь были разные люди. Шумные и щедрые, измученные и тихие, молчаливые и жадные.
Какой-то человечек собирал, тщательно копил сухари под рваным халатом, служившим ему постелью.
Он ночами пересчитывал кусочки и, наслаждаясь, разрешал себе погрызть сухарик.
Махмуд-бек невольно вспомнил детство. Однажды ночью он проснулся от подобного хруста. Его
удивило, что Рустам, добыв где-то лепешку, не поделился с ним. Утром, приподняв курпачу, на которой
спал Рустам, он увидел два кусочка лепешки. Рустам смутился, но так и не объяснил, в чем дело.
Этот случай почему-то никогда не вспоминался прежде. Как, вероятно, многие другие незначительные
события детства.
День в камере начинался очень рано. Заключенные вышивали кошельки. Безобидное, но прибыльное
дело. За эту работу заключенных кормили.
Арзиновеш - уличный писец привык к людским бедам. Каких он только не выслушал жалоб - горячих,
путаных, длинных, очень коротких. Иногда трудно понять, кому и на кого жалуется человек, что просит у
высокопоставленной особы.
Эта женщина рассказывает о своем муже. Она считает его самым честным, добрым и хорошим.
- Что он делал? - спрашивает писец.
- Он беспокоился о людях.
Довольно туманное объяснение. Но арзиновеш за долгие годы научился выдержке. Он терпеливо
задает вопросы, и в конце концов ему становится ясно, за что арестован муж.
По тонким пальцам писец догадался, что женщина молодая. Он хотел будто случайно прикоснуться к
ним, погладить эти на редкость белые пальцы. Но женщина плакала. Как-то странно... Глухо, тяжело
дыша, вздрагивая.
- Кому будем писать? - спросил арзиновеш.
Самый важный вопрос. У него лежали бланки всех сортов и всех цен. Бланки с прошением на имя
министров были особые, стоили дороже, чем серые, обычные, для мелких начальников.
У женщины были деньги. Может быть, последние. Но это уже не касалось писца.
103
Над бумагой, сверкающей белизной, арзиновеш сосредоточивался, думал, почесывал за ухом
кончиком калама. Все слова, что лягут сейчас на бумагу, ему давно известны. Он пишет много лет по
установленному образцу. Но нельзя даже перед этой убитой горем женщиной показать, что его труд
легок и прост.
Арзиновеш писал прошение на имя министра. В прошении говорилось о хорошем, бедном человеке,
которого оклеветали враги и за которого может заступиться только самый чуткий, самый добрый человек
- министр.
Наверное, женщина считает, что почти все сделала. Ох, как долго ползут даже эти дорогие белые
бумаги! У чиновников много других забот. Разве они поторопятся доложить министру о судьбе бедного
эмигранта?
А если эмигрант был против законной власти в стране?..
Калам мягко выводил слова прошения. Женщина перестала плакать, не дыша, смотрела сквозь чадру,
как рождаются спасительные строки.
Расплатившись с писцом, получив драгоценный свиток, она, низко наклонив голову, двинется к
правительственным учреждениям, в богатые кварталы города. Здесь начинается длинный путь по
коридорам с грубыми длинными скамейками. Некоторые просители, обычно старики, садятся на
корточки, привалившись спиной к стене. Женщины, молодые и старые, в залатанных или богатых
одеждах, теснятся в сторонке. Если у человека горе - оно отражается на его лице. Но лица этих женщин
закрыты...
Впрочем, сюда, в эти тесные коридоры, с радостью не приходят.
Фарида жила в маленькой комнатке. Земляной пол был покрыт потертым паласом. В нише,
задернутой легкой занавеской, стояла посуда, лежали заготовки тюбетеек, клубки ниток, коробочка с
иголками. В другой, открытой, нише поднимались горкой одеяла и подушки.
В холодное время приходилось складывать курпачи на пол, чтобы не чувствовать сырости.
Добрая, заботливая старушка нашла эту комнатку по соседству. Фарида не осталась в городской
квартире и не захотела вернуться к отцу.
Часами она сидела, склонившись над работой: вышивала тюбетейки.
С давних времен известен этот узор. Из Ферганской долины, славившейся своими мастерицами, узор
перебрался в чужую страну. Уже не старухи, а девушки вышивали на черном поле тонкий силуэт бидома
- плода миндаля. Простота и строгость... Вот к чему стремятся лучшие мастерицы.
Склонив голову, Фарида работает с рассвета. Старуха чувствовала себя виноватой перед ней. Она
затеяла помолвку, уговорила всесильного муфтия. Теперь Садретдин-хана нет и в помине, а Махмуд-бек
оказался виновным перед властями. Долго ли его будут держать в тюрьме? Об этом никто не знает.
Почти все деньги Фарида тратит на прошения. Ее отговаривают, доказывают, что в такое тревожное
время бумаги теряются. Или на них просто не отвечают. Фарида внимательно слушает отца, слушает
верного друга Махмуд-бека - Шамсутдина, а на другое утро, отсчитав монеты, опять идет к уличному
писцу...
Шамсутдин часто заносит продукты, оставляет у старухи деньги. Он вежлив, молчалив. Фарида не
смотрит на его узелки. Она ждет вестей.
Шамсутдин пожимает плечами:
- Наверное, скоро отпустят. Он ничего плохого не сделал.
Фарида уверена, что муж никого не убивал, никому не делал плохого.
В последнее время Махмуд-бек вспоминал о Самарканде, рассказывал о садах и улицах, о красках
Регистана, Биби-хану, Гур-и-Эмира, о веселом, шумном базаре. Он даже вспоминал свой институт.
Фарида слушала, прижавшись к его плечу, и представляла большой древний город. Эти рассказы - самое
дорогое воспоминание. Фарида не делилась этими воспоминаниями ни со старухой, ни с ее внучкой.
Подружки теперь беззаботно не смеялись, не мечтали о будущем. Они прислушивались к шуму
улицы, к шагам прохожих. Порою Фарида вскакивала: