— Мерзавцы! Варвары! По детям, по женщинам! — Фиолетов в бессильной злобе сжал кулак и погрозил в сторону «Астрабада».
Бледный как бумага Шаумян молча смотрел, как взвивались белые дымки над пушками. На его лице было написано страдание.
— Уйдите в каюту, Степан Георгиевич, — сказал Фиолетов, но Шаумян не пошевелился.
— Против этого мы бессильны, — наконец глухо произнес он. — Товарищ Петров, распорядитесь, пусть поднимут белый флаг.
На «Колесникове» стали сбрасывать в воду ящики с патронами, снаряды, замки от орудий. Комиссары швырнули за борт револьверы. Петров отстегнул от пояса шашку.
— Подарок от донских казаков за храбрость, — сказал он. — С ней я не расставался. — Он вынул нз ножен клинок, поцеловал его и бросил в море.
Бакинская пристань была оцеплена войсками. В гавани стоял пароход «Президент Крюгер», на котором прибил Денстервиль. Прохаживались, помахивая стеками, английские офицеры, тесной кучкой стояли сотрудники «Диктатуры», ее активисты.
На борт «Колесникова» поднялись дашнаки и Садовский, который сразу подошел к комиссарам.
— Мне выпала неприятная миссия объявить вам, что вы арестованы, — сказал он.
— На каком основании? — спросил Фиолетов.
…Все было точно так же, как при царе, будто и не было Октябрьской революции и в Баку все еще работало губернское жандармское управление, не была распущена городская дума и все так же правил городом полковник Мартынов.
Через тюремные ворота прошли комиссары, Петров, ответственные работники Бакинского Совнаркома, и все тот же начальник тюрьмы, старый и многоопытный в своих делах Хороненко, сокрушенно покачал головой.
— И при том режиме вы сидели у меня, и при этом сидите. Что же это такое, господа? — спросил он, разводя руками.
Фиолетов натужно рассмеялся. Действительно, разницы между царским и меньшевистско-эсеровским режимами не было почти никакой.
Фиолетова поместили вместе с Джапаридзе и Петровым. После всего, что пришлось пережить, чувствовалась огромная усталость, все трое легли на железные койки и замолчали, каждый думая о своем.
Фиолетов думал о тех людях, которые их предали, о захвативших власть меньшевиках, эсерах, дашнаках. Многие из них были такими же, как и он сам, рабочими, сидели в царских тюрьмах, побывали в ссылке, бежали, арестовывались, жили по чужим паспортам. Что же заставило их перечеркнуть свое боевое прошлое, надругаться над тем, чему они поклонялись, изменить своему классу? Он был уверен, что пройдет время и они одумаются, поймут свои ошибки, ибо сейчас не ведают, что творят.
— Что-то не спится… — проворчал Джапаридзе.
— Наверно, от усталости, — откликнулся Фиолетов.
— Хотите, я прочитаю вам стихи? — неожиданно предложил Петров. — Почти на злобу дня.
— Конечно, Григорий Константинович, — ответил Фиолетов.
— Тогда слушайте:
— Чьи это стихи? — спросил Фиолетов. — Я что-то не встречал их раньше.
Петров смутился.
— И не удивительно. Их написал ваш покорный слуга.
Тюремным старостой большевики выбрали Корганова.
— Да, да, Григорий Николаевич, вы человек хозяйственный, и у вас это получится лучше, чем у кого-либо другого, — сказал Шаумян. — И давайте, «как в доброе старое время», составим список на довольствие, которое мы потребуем доставить с воли. Кто у нас будет в списке?
Корганов взял общий список арестованных и поставил крестики против двадцати пяти фамилий.
— При царе тут хотя бы кормили сносно, а теперь… — Джапаридзе махнул рукой. — Пустой баланды приготовить не могут.
В камеру зашел тюремный надзиратель.
— Фиолетов, на свиданьице просят, — объявил он, подмигивая.
— Меня? Кто же это? — Он быстро вслед за надзирателем сошел вниз и увидел Ольгу.
— Леля, ты? — Он бросился ей навстречу, прямо на толстые железные прутья, которые отделяли тюрьму от воли.
— Я, Ванечка, я… — Она через силу улыбнулась. — Видишь, приехала…
— Зачем, Леля? Ведь здесь опасно! Здесь делается черт знает что.