Но однажды и со мной Кушак поступил отвратительно. В те дни я познакомился с Ириной, которая прекрасно знала литературу (позднее она призналась, что ее бывший муж — романист А. Русов). Первым делом я, понятно, пригласил новую знакомую в ЦДЛ и по пути расписал своих друзей так, что у Ирины загорелись глаза. В кафе из друзей восседал только Кушак, но он-то мне и был нужен. Оказалось, он уже знал мою подружку — вместе не раз бывали в Домах творчества. „Тем лучше“, — подумал я и, спокойный за свой дальнейший роман, направился к буфету. Вернулся минут через пятнадцать — на Ирине не было лица. Кушак неожиданно сослался на дела и холодно распрощался.
— Что произошло? — недоуменно спросил я.
— Не знаю, что и сказать, — растерянно проговорила Ирина. — Вы говорили — он ваш близкий друг… Это не так… Вы заблуждаетесь…
— Что он сказал? — допытывался я.
— Не могу вам это передать…
— Нет уж выкладывайте все начистоту, не хватало еще начинать отношения с недомолвок.
Негодяй Кушак успел наговорить много; суть всего — я не тот человек, за которого она меня принимает, я не способен на серьезные отношения и вообще, она такая умная, интеллигентная женщина достойна мужчины типа своего известного мужа, а встречаться с такими, как я, для нее позорно.
Вот так гнусно он, стервец, и поступил, как будто давно на меня имел зуб. Его слова потрясли меня, я точно получил инъекцию яда. Повторяю, такое он отчебучил только однажды, но такие вещи не забываются — и не в злопамятстве дело — просто хорошее воспринимается как должное (иначе, мол, и не могло быть), а плохое (такого рода) выглядит дикостью. И главное, ладно бы он надрызгался — так нет, был трезв, как стеклышко. Короче, наши с Кушаком отношения стали зыбкими, ненадежными.
Спустя несколько дней, чтобы загладить вину, Кушак пригласил нас с Ириной к себе, но и там, налив глаза, выглядел хамом в одежде добродетеля — покатил на меня бочку, ляпнул „наглецам всегда везет“, после чего мы с Ириной хлопнули дверью.
А через неделю этот прохвост звонит:
— Ленька, милый, родной, выручай! У брата машина не заводится… Ну что ты в самом деле! Ты же мой друг… — и прочее.
Понятно, в нашем Отечестве личности сложновато сохранить покладистый характер (если он есть от природы), трудно быть мягкосердечным, добреньким — слишком много раздражителей, но и носить с собой ведро с ядом не годится.
Однажды мои рассказы решили издать в „Советской России“; об этом я на радостях разболтал всем друзьям. Вскоре встречаю Кушака и он, как всегда, чеканными фразами, с преувеличенным вниманием ко мне, сообщает:
— Был в „Сов. России“, сказал „хорошо, что печатаете Сергеева, он отличный прозаик“.
Через несколько дней в издательстве мне всыпали по первое число:
— Если мы печатаем вас, это не значит, что мы должны печатать и ваших друзей. Напрасно вы им все рассказываете о своих делах. Приходил Кушак, сказал: „Почему Сергеева печатаете, а меня нет?“.
Такую неуклюжую акцию отмочил мой друг. С годами он вообще озлобился (возможно, от выпивок), чуть что выпускал колючки, исходил желчью, все чаще говорил друзьям гадости (похоже, под старость все плохое в нас становится еще хуже); даже умудрился испортить день рождения Н. Постниковой, отравил нам веселый настрой, когда, словно громыхало бандит, без веской причины набросился на Приходько — припомнил его давнюю рецензию на Успенского.
— Это хамство! Это издевательство! — орал как психопат, готовый разорвать, уничтожить несчастного критика.
Тоже мне борец за справедливость! Да и кто ему дал право судить других? И потом, что за менторский тон, что за свирепое отношение к друзьям?! Что он давит на нас?! Он что, совсем безмозглый? Не понимает — на вибрации голоса далеко не уедешь? Так и хотелось его обрезать — не рычи, выпивала! Но в чем он нас, шестидесятилетних, хотел убедить? У нас у всех уже давно сложившиеся взгляды и убеждения. Выскажи свое мнение, но не навязывай его другим, не оскорбляй тех, кто думает иначе. Он бурлил в стакане воды и, как сказал Шульжик, „напоминал царька, в царстве которого всего двое: жена и теща“ (мне-то, повторяю, он напоминал сбежавшего из „психушки“ пациента). А что касается Успенского — вон он издал в своем „Самоваре“ десятитомник, и книги лежат на прилавках несколько лет, никак не разойдутся.
Кушак всюду бурно прославляет Успенского, тот для него — писатель номер один (общаясь с ним, он считает, что прикасается к великому), а мы просто его, Кушака, литературные собутыльники. Себя Кушак давно вообразил классиком (правда, с маленькой буквы). Александр Барков рассказывал: