— Марк пойдете?
— А Марика-то зачем? — удивился Кушак.
— Ну, не гад? — потом поделился со мной Тарловский.
Сложные отношения у Тарловского и с критиком Штокманом. Будучи полунемцем, да еще выходцем из баронов, Штокман немногословен, держится важно, с достоинством, на его лице печать глубокой умственной работы, размышлений о смысле жизни — всем своим видом он дает понять, что в его жилах не зря течет голубая кровь (он и внешне скульптурен — помесь Геббельса с Д. Лондоном). Подходя к столу друзей в ЦДЛ, Штокман неторопливо снимает пиджак, вешает его на спинку стула, присаживается, закуривает трубку и некоторое время холодно осматривает будущих собеседников, но по мере потребления алкоголя, его взгляд теплеет, он становится все более разговорчивым и под конец застолья превращается в неумолчного тамаду. Несмотря на аристократическое происхождение, он пьет все подряд (но особенно любит «кровавую Мэри», а еще больше «перцовку») и отлично владеет отборным русским сленгом.
Я уже говорил, в шестьдесят лет Штокман начал писать рассказы и сейчас их катает один за другим (последний «Трава моего детства» напечатала «Литературка», после чего его пригласили на «народное радио», где восторженные читатели засыпали автора звонками. Кстати, название рассказа — переиначенное название моего старого рассказа «Трава у нашего дома»; говорят, и какая-то рок-группа поет «Трава у дома», но на меня не ссылается. Прочитав другой мой рассказ «Мой великий друг», Штокман тут же написал «Мой бедный друг». «Я не ворую», — говорит. Правильно — переиначивает. И не только названия, но и кое-какие мои находки и словечки коварно похищает. И не только мои — у Ю. Казакова «позаимствовал» находку из рассказа «Арктур гончий пес»). Сейчас Штокмана во всю печатают «Наш современник», «Дружба народов», «Наша улица», газета «Московский литератор»; его выдвинули на «Букера» (но не дали, черти). Я рад за успех своего друга (тем более что он считает — именно я подтолкнул его к прозе и даже «настроил» на темы «Зубовского бульвара» и «Лесного озера»), но от этого успеха у моего дражайшего друга (и во многом единомышленника) закружился черепок; я даже ему сказал:
— Смотри, не чокнись на своей популярности.
— Не дали премию! — возмущался он. — Да они там все повязаны, дают только «своим». А на премию Казакова даже не выдвинули, гады! А мой рассказ «Дальнее облако» — типичная казаковская проза (рассказ, действительно, хороший).
Недавно Штокман спросил у Тарловского:
— Что пишешь?
— Да, так, делаю адаптации, — протянул наш герой.
— А свое не хочешь написать?
— Нет.
— Это конец! — безжалостно изрек критик и прозаик, и тем самым убил несчастного Тарловского наповал.
Как-то Штокман завел с Тарловским тяжелый разговор о расстреле парламента (с Тарловским, который нельзя сказать, что совершенно аполитичен — он в курсе всего, но ему глубоко начхать на жизнь страны — устроить бы собственную жизнь).
— …Там и с той, и с другой стороны были негодяи, — только и вякнул мой друг с разбитой судьбой.
— Ну, это вы так считаете, — резко бросил Штокман.
— Ты уже со мной на «вы»? — усмехнулся Тарловский, не понимая, что Штокман имел в виду евреев.
— А я иногда забываюсь, — схитрил полунемец (у него стойкая неприязнь к «богоизбранным» и он жутко обижается, когда в его фамилии слышат что-то «еврейское»).
Не знаю, как считает Тарловский, но по-моему, у нас с ним крепкая дружба — можно сказать, особое братство; хотя, не обходится и без трений. Например, он мне все уши прожужжал про никчемный эпизод, который не стоит и выеденного яйца. Однажды мы с Ковалем выпивали в нижнем буфете и вдруг явился он, козленочек. Без всякой задней мысли я сказал:
— Странное дело Марк! Обычно тебя сюда и калачом не заманишь, но когда я встречаюсь с Юркой, ты непременно тут как тут. И как чувствуешь?!
— Что ты этим хотел сказать? — потом вопил мой друг. — Что я вам помешал, да?! И ведь часто такой бред несешь!
Я доказывал ему, что неуклюже пошутил, что он прекрасно знает — я не только друзей, но и просто знакомых зову за наш стол, тем более его, которого всегда рад видеть и которого сам когда-то познакомил с Ковалем — все впустую. Уж если он, дико мнительный, себя накрутил, его не переубедишь — гиблое дело, здесь уже его странность явно переходит в шизуху.
Вообще, мне от него достается больше, чем ему от меня, так я думаю. Чуть ли не раз в неделю он раздраженно трещит: