Не так давно Тарловский подвел меня и с книгами. Я издал за свой счет сборник повестей и рассказов и весь тираж (полторы сотни пачек) должны были привезти на грузовике к моему дому. Тарловский обещал помочь перетащить пачки, но даже не позвонил (а я рассчитывал на него); когда же я до него дозвонился, он нагрубил мне и швырнул трубку (пьянствовал с соседом — совсем как Кушак с Мазниным когда-то, но им этого не простит никогда, а себя оправдывал железным голосом).
Правда, двумя годами раньше, когда умер мой пес Дым, я позвонил ему в шесть утра, и удивительная вещь — он поднял трубку! (обычно на ночь телефон отключает — он, нервный, часто страдает бессонницей). И что самое удивительное — я не успел произнести ни одного слова, как он крикнул:
— Леньк, это ты?! Что, Дым умер?!
Это была мистика. Конечно, он знал, что мой четвероногий друг плохо себя чувствует, но чтобы так сразу все понять!.. Такая у него волшебная интуиция! Он приехал, мы отвезли Дыма в наш поселок и закопали в лесу, рядом с могилой моего прежнего друга — Челкаша.
Как-то сидим с Тарловским в ЦДЛ, к стойке подходит Кушак и издали бросает Тарловскому:
— Что взять?
— Ничего не надо, — мотает головой мой «утонченный» собутыльник.
— Если так хочет, пусть возьмет нам по сто грамм, — говорю, — чтобы мы с тобой лучше прочувствовали нашу встречу.
Тарловский обращается к Кушаку:
— Ну, вот он(!) просит(!), — кивает на меня, — чтобы ты взял по сто грамм.
— Ну, что за штучки? — возмущаюсь я. — Он просит! А почему не можешь сказать «возьми нам»?
Вот так умывает руки мой дружок, все сваливает на других, а сам увиливает, отскакивает в сторону — вроде он и не при чем. И это не единичный случай, могу привести еще с десяток. Потом-то будет выкручиваться: «не так выразился» и прочее, но мне от этого не легче.
Как-то, поминая С. Иванова, я посмеивался над его стремлением к власти. Тарловский меня осадил:
— Перестань смеяться над ним! Он уже покойник.
— Когда мы дадим дуба, пусть смеются над нами, — важно заявил я.
— Но ты ругаешь и Коваля! Хотя, вообще-то я понимаю, — оправдывая меня, он ударился в рассуждение: — Ты злишься, что они рано ушли… Это защита от потери…
В компании Тарловский перемигивается, перешептывается со «своими» (с Кушаком, Ватагиным), думает, делает это незаметно. Ох уж эти шептуны! О чем они шепчутся нетрудно догадаться — то, что не для ушей другой национальности. Попробуй при нем ругнуть евреев — разорется, не остановишь, изничтожит в прах. Даже в нем, лучшем из моих друзей евреев, в котором, по словам Шашина «нет жидовства», национальная жилка чрезвычайно сильна. Здесь он недалеко ушел от Яхнина. Ругай кого угодно, но «богоизбранных» не смей — они неприкасаемые. Он крайне ревностно относится к своей национальной принадлежности. Стоило мне похвалить кого-либо из евреев (например, актера Зельдина), как он непременно бросал:
— Кстати, еврей!
Когда мы с Воробьевым ругали русских (цитировали Некрасова — «Варвары! Дикое скопище пьяниц!»), Тарловский, посмеиваясь, кивал и потягивался, как бы разогревая мышцы; когда же Штокман обругал евреев, среагировал чересчур болезненно — вскочил, заорал:
— Что ты этим хочешь сказать?! — и сжал кулаки, как бы добавляя словам большую весомость.
Как только заходит речь о «демократах» и их вождях, которые, как известно, все евреи, Тарловский опять вскипает:
— При чем здесь евреи?!
Действительно, не при чем — всего лишь устроили два переворота в России (последний на наших глазах). И, конечно, случайно в правительстве Гайдара нет русских, и случайно почти все олигархи евреи, и случайно все телевидение в их руках, и случайно с экранов и со страниц газет обливают грязью русских. Считать все это выдумкой может или полный дурак или подлец, а поскольку Тарловский ни то ни другое, — значит, сознательно выгораживает «своих» (его выдает слишком поспешный выкрик, чересчур стихийная страсть, с которой он рвется в бой). Я был уверен, что именно он (не Коваль, не Кушак, не Яхнин) открыто и честно назовет вещи своими именами (за что уважал бы его в сто раз больше), но где там! — он по-прежнему шушукается со «своими». А я вспомнил своего хорошего знакомого философа М. Мамардашвили, который незадолго до смерти сказал: