Тарловский может быть застенчиво-деликатным, когда дело касается его гонораров, может незаметно смахнуть слезу, если услышит хорошее печальное стихотворение (так случилось, когда пьяный поэт А. Шавкута с болью прочитал «Когда б ты знала…»), но главное — он, старый черт (хотя, слово «старый» к нему не очень подходит), чаще других бывает справедлив.
Я уже упомянул некоторые странности Тарловского, не мешает отметить еще пару-тройку его заскоков. В ЦДЛ он, как Цезарь, может одновременно есть, пить, слушать и говорить (иногда еще не проглотив, с набитым ртом), при этом замечает, кто вошел и вышел из зала, что твориться за другими столами, а то вдруг отключится от разговора, закатит глаза к потолку, и бормочет что-то свое. Помимо этого, поражают неотесанные поступки этого впечатлительного «вечного юноши». Много лет у него жил спокойный одноглазый кот Нельсон; когда не придешь, он нежился на тахте. Помню, как-то сказал Тарловскому:
— Когда смотрю на Нельсона, вспоминаю его тезку адмирала и его слова: «Я сделал все, что хотел сделать». А ведь мы с тобой никогда этого сказать не сможем. Слишком много времени потратили впустую.
— Я-то уж точно, — обреченно-уныло вздохнул мой друг. — Ты хотя бы жил интересно, а у меня вообще одна тоска.
Так вот, когда появилась Оксана, я заметил — Нельсон все чаще сиротливо сидит на балконе у ящиков (позднее Тарловский признался, что «Оксана в раздражении кидает в кота спичечные коробки»). Однажды мы с Тарловским поехали ко мне на участок; по пути я спрашиваю:
— Как Нельсон?
— Да он уже месяц как пропал, — спокойно, словно речь идет о картошке, говорит мой друг. — Наверно, где-нибудь умер. Он ведь старый был.
Вот так. И это притом, что мы созванивались чуть ли не ежедневно и он ничего об одноглазом дружке не говорил (и позднее никогда не вспоминал); оказалось, это для него незначительная утрата — подумаешь, какой-то кот! — не до него, голова-то забита бабами (такое отказываюсь понимать).
Недавно на похоронах Приходько сердобольный Мезинов подобрал промерзшего щенка (стоял мороз), засунул его за пазуху и подошел к нам с Тарловским.
— Марк, возьми до марта. Потом заберу его на дачу (повторяю, у Мезинова в квартире четыре собаки, а у меня две, и старый Дым парализован — приходиться носит его на руках).
— Не-ет, — попятился наш друг.
— Возьми! — настаивал Мезинов. — Через пару месяцев заберу. Ты же знаешь, моему слову можно верить.
— Нет, нет, и не говори, — отвернулся Тарловский. — Это серьезное дело. Никуда не уедешь (можно подумать уезжает! Его в ЦДЛ-то еле вытащишь).
— Если уедешь, оставишь мне, — сказал я, и тоже стал уговаривать упрямца — мол, любовь можно проявлять не только к женщине, что пес доставит ему немало радости, развеет «унылость» и прочее, но этот эгоист сразу полез в бутылку:
— Оставь меня в покое!
Здесь необходимо подробней остановиться на Приходько, который крепко дружил с Тарловским, а со мной приятельствовал (он был на год старше меня и называл нас снисходительно-ласково: «Марик, детка», «Ленечка, дорогой» — как бы подчеркивал, что мы оба «с дуринкой»). Я уже несколько раз по ходу очерков упоминал о нем, сейчас самое время попрощаться с ним навсегда.
Он умер недавно от инфаркта, его доконал диабет. Лет пятнадцать он стойко переносил недуг и, в отличие от нас, частенько ноющих о своих болезнях, никогда не жаловался на самочувствие, и вообще, если чем и делился с друзьями, так это радостью. Я помню, как мы приехали в Переделкино к Мезинову (он обитал в Доме творчества по путевке) и после выпивки Приходько, расписывая какую-то историю, сделал себе укол инсулина, сделал как бы между делом, словно проглотил таблетку от кашля, и продолжил рассказ.
Он был журналистом, сотрудником «Московская правда» и чуть ли не ежедневно выдавал статьи (даже накануне смерти, почувствовав недомогание, дописал статью, попрощался по телефону с Тарловским и только после этого отправился в больницу), но эту работу выполнял в основном ради денег, а душа его всегда находилась в литературе. Как литературовед, переводчик с польского и критик он увековечил себя во многих книгах, а начинал и вовсе как поэт, выпустив несколько стихотворных сборников (откровенно низкого качества).
Приходько был нервным, раздражительным, самолюбивым; в компаниях больше говорил, чем слушал; не дай бог кому-то еще разговориться — сразу перебивал (на мой день рождения Дагуров начал читать свои стихи, так он демонстративно вышел из комнаты).