Вообще-то он пытался. Боясь повторить «Мушкетеров», пытался что-то сделать в другом ключе; вначале рассказы, потом пьесу, но так ничего и не закончил. Временами читал классиков, чтобы возбудиться, встряхнуться, но ничего не помогало; в конце концов наш первосортный фрукт перезрел и завял. В дальнейшем он только работал литературным мастером: правил чужие слабые рукописи, делал адаптацию классики. Например, из объемистой книги «Принц и Нищий» — тонюсенькую брошюрку — такое бережное отношение к любимому писателю!
Как-то, разговаривая с ним по телефону, я возмутился:
— Как можно так кромсать классику?
А он:
— О чем ты говоришь?! Там есть вода.
— Так в этой воде и все дело!
Он не поленился, прикатил ко мне, привез Марка Твена и свою адаптацию.
— Вот смотри, здесь это явно лишнее, замедляет повествование, можно спокойно сократить…
— В этом лишнем все дело, — взъерепенился я. — Что происходит?! То Шварц и Горин перекраивали чужие вещи, потому что своего ничего не могли написать, теперь ты с Яхниным. Пересказы, адаптации надо запретить, оставить все произведения в оригинале. Ни один автор не согласится, чтобы его кромсали. Оставьте классиков в покое, пишите свое. Вы что, творческие импотенты?!
Тарловский тоже разошелся, привел примеры:
— …Алексей Толстой сделал шедевр из «Пиноккио», у Чуковского «Айболит» лучше «Доктора Дулитла», Волков прекрасно сократил «Волшебника из страны Оз», — и пошел, и поехал…
Я настаивал на своем — не перелопачивать чужие произведения, какими бы несовременными они не казались:
— …Ведь переписывать картины никому не приходит в голову!.. А сейчас доходит до идиотизма — корежат пьесы Чехова, «осовременивают», перекладывают на новые ритмы старые (наши любимые) песни, придают дикие формы Р. Корсакову, Чайковскому!.. Помню, когда еще работал в театре Маяковского, сделали оптимистическую концовку в пьесе «Трамвай желание». Уильямс прибил бы постановщиков!..
Тарловский доказывал свое, говорил о «Бароне Мюнхаузене», «Робинзоне Крузе», не понимал, что Толстой и Чуковский все-таки были выдающимися мастерами, а чтобы ему, Яхнину и всяким Гориным прикасаться к текстам классики, надо быть достойными их — ну, чтобы не пачкать красивые вещи. Короче, я твердо стоял на консервативных позициях, и мы никак не могли договориться. Кстати, насчет адаптаций «выжимок» самый веский аргумент, убивший бы моего друга наповал, я, туго соображающий, придумал, когда Тарловский уже уехал — следовало бы ему сказать: «А что ты запоешь, если я из твоих „Мушкетеров“ сделаю три страницы?!».
Ну, в общем, тогда я считал себя абсолютно правым, но недавно все же одной ногой встал на позицию Тарловского (даже не ногой — одним пальцем). Я приехал к нему и он, между делом, показал мне страницу подстрочника какой-то иностранной сказки. Текст был совершенно беспомощным. Собственно, его и текстом-то нельзя назвать — на бумаге были просто обозначены герои — я никогда ничего не смог бы выжать из этого набора слов, а мой друг протянул мне страницу своего пересказа — и я ахнул. Честное слово, это была волшебная страница.
В искусстве я много раз сталкивался с чудом. Первый раз еще в детстве, когда рассматривал репродукции с картин: Куинджи «Ночь на Днепре» — луна светилась! И «Неизвестная» Крамского — с какой бы стороны к ней не подходил, красавица смотрела мне прямо в глаза! (позднее я узнал, что это известные факты).
Перебравшись в Москву, я часто бывал в Третьяковке и музее Пушкина, где десятки картин так будоражили меня, что временами я чувствовал озноб. А великая музыка, которую в то время я крайне редко, но все же слушал, чуть ли не доводила меня до слез и спасала в минуты отчаяния. В те же годы меня потрясли некоторые фильмы итальянских неореалистов и, само собой, наши классики литературы, которых я открывал в «Ленинке». Ну, а потом я работал в театрах и чудеса на меня так и сыпались, как яблоки с дерева: это и Ю. Яковлев в «Идиоте» (после этой роли он попал в больницу с нервным истощением), и Е. Леонов в «Детях Ванюшина», и балет «Спартак»…
Что касается современных художников и писателей, то их в полной мере я смог оценить только когда сам начал иллюстрировать, а затем и писать детские книжки — у современников была масса потрясающих, диковинных вещей, которые вызывали изумление и восторг. Но с годами моя восторженность сильно приугасла — я стал въедливо копаться в произведениях современных авторов и все реже видеть чудо. Но иногда все-таки видел. Приведу первое, что приходит в голову.