Лет пятнадцать назад, когда я жил на Кронштадтском бульваре, у меня появилась знакомая, художник анималист «Мультфильма» Катя Залетаева. Молодая, чрезвычайно талантливая, она по памяти рисовала абсолютно всех животных (даже экзотических) и в различных позах. Она только взглянула на моих собак, взяла огрызок карандаша, обмакнула в тушь и прямо на обоях, не оборачиваясь и больше не посматривая на моих лохматых друзей, размашистыми штрихами изобразила их в натуральную величину и каждого со своим взглядом, своим характером. Я разинул рот — второй раз столкнулся с такой зрительной памятью (первый раз в юности, когда художник Саша Камышов рисовал людей по памяти). С тех пор кто бы из художников ко мне не заходил, все ахали. О не художниках и говорить нечего. Позднее, съезжая с квартиры, я вырезал собачьи портреты.
В те же годы в ЦДЛ я часто общался с Отто Голубенко, губастым толстяком с седой шевелюрой и прозрачными глазами, у которого сильно болели ноги — он ходил вразвалку. Пыхтя и отдуваясь, Голубенко подходил к нашему столу и сиплым голосом сразу по-деловому выдавал:
— Водку пить будете? — и доставал пузырек с настойкой из каких-то трав.
Он когда-то учился в Гнесинке, считался полулитератором, полуфилософом, дотошным книжным червем, который откапывал какие-то сенсационные материалы, вроде того, что Левитан нанял каких-то хулиганов, которые избили Чехова, после чего в дневнике записал сколько заплатил, чтобы «поколотили Антошку». Подобными историями Голубенко был напичкан под завязку и преподносил их без всякого оживления, как рядовые случаи, вот только рассказывал неважно (его дикция оставляла желать лучшего, некоторые слова я разбирал с трудом).
Голубенко жил одиноко в полуподвальной квартире на Беговой; время от времени заводил любовниц, но жениться не собирался «ради душевного спокойствия». Иногда, чтобы продолжить пьянку, мы из ЦДЛ заваливались к Голубенко и он почти из ничего (пары сосисок, луковицы, нескольких картофелин) приготовлял полную сковороду роскошной закуски, при этом, все его действия, как у каждого истинного профессионала, были удивительно просты и красивы. В середине застолья наш хозяин брал гитару, и мы становились свидетелями чуда — он виртуозно играл великих композиторов Латинской Америки, и все пьесы в огненном ритме самбо. Помню точно, слушая его, я всегда испытывал восторг, мое сердце готово было выпрыгнуть из груди (без всякой скидки на алкоголь) — так сильно он играл.
Недавно мы встретились вновь. Голубенко сообщил мне, что последние вещи Паустовского писала его жена, что Горбачев и Ельцин в Америке стали масонами, показал новые философские трактаты, которые собирался издавать за свой счет; на мой вопрос «играет ли?», надул губы и покачал головой:
— Не играю. Живот мешает.
Он в самом деле стал еще толще — как бочка на сорок ведер.
За последние годы я почти не сталкивался с чудом — ну может два-три раза, да вот еще страница Тарловского, из-за которой, собственно, и развел эту тягомотину. Ясно — он не чудотворец, но налицо превращение рахитичного текста в отличное произведение.
К сожалению, через несколько месяцев Тарловский дал мне прочитать пару страниц своего пересказа «Приключения Нильса» и там в каждом абзаце был явный ляп; когда я об этом заикнулся, мой друг стал выкручиваться, рьяно доказывать, что все нормально и лучше сделать невозможно. В таких вещах он не «унылый», а упрямый осел. Однажды Мазнин сказал ему:
— Ты мог бы стать большим писателем, но у тебя одни отзывы, а порывов нет. (Между тем, у него есть порывы, и довольно бурные — в спорах с друзьями).
Заканчивая о писательстве Тарловского, надо сказать — по большому счету мы с ним одинаково понимаем литературу, здесь у нас почти всегда полное единодушие; да и на многое другое мы смотрим одними глазами. Например, на религию:
— Неверующим сложнее, чем верующим, — говорит мой друг, — ведь в библии есть ответы на все вопросы. (И я безоговорочно соглашаюсь с ним).
Ну, что еще сказать о моем странном друге? О его литературных способностях я уже говорил — они очевидны, а физические (внешне) — еще очевидней. Что еще? Может быть то, что его образ зависит от окружающей среды. Сам по себе он чистый меланхолик, но когда впадает в депрессуху, становится флегматиком; с друзьями он чаще всего сангвиник, а с девицами бывает и холериком. Вот такое многообразие, такая буря переживаний, чувств и всего такого… О себе он говорит:
— У меня высокая возбудимость, после которой наступает апатия, тягостное состояние.