Помню бомбежку в первые дни войны, когда тряслись в кузове грузовика на ярославском шоссе; въехали в столицу — повсюду дикие толпы, скупали спички, соль, мыло; во дворах — бомбоубежища, ящики с песком, чтоб тушить «зажигалки», у подъездов указы — всем сдать радиоприемники. Помню эвакуацию — вагоны брались штурмом, вещи и детей совали в окна… Не успели отъехать, еще одна бомбежка: рев пикирующих самолетов, свист пуль; часть состава сгорела. Потом около месяца, с долгими простоями, катили в прокопченном «телятнике», сквозь щели в вагоне назад убегала земля, клочья дыма от паровоза; наконец встали на окраине Казани.
Жили в продуваемом бараке на улице с мерзлой, закостенелой грязью; узнали, что такое голод, вши, болезни, похоронки… и чердаки — наши детские пристанища, и свалки, где мы находили всякие «ценные» штуковины, и столовая при госпитале, куда бегали «нюхать запахи» и откуда посудомойки время от времени выносили картофельные очистки — мы их распихивали по карманам и в бараке жарили на «буржуйках»; спали на полу под «телогрейками», обкладываясь бутылками с горячей водой. Но были и игры: «расшибалка», «махнушка» и футбол — мячом служила шапка-ушанка, набитая газетами.
Через два года мать привезла нас с сестрой в Москву… Помню комнату бабки с вынутым паркетом для растопки печи, маскировки на окнах, заклеенные газетой стекла, зенитный расчет у Крымского моста, серебристые «колбасы» — воздушные заграждения над домами, выставку трофейной техники в Парке культуры и отдыха, пленных немцев, которых вели по Садовому кольцу, ночные воздушные тревоги, когда все бежали с одеялами в метро и досыпали на платформе.
Помню, как ходил в школу с сумкой от противогаза и по дороге собирал осколки «зажигалок», и как на большой перемене «по личному распоряжению товарища Сталина» выдавали бублик и стакан молока. После школы заглядывал в котельную к бабке, где она работала истопником; бабка совала мне для нашей печки полено, завернутое в тряпье от посторонних глаз — за полено можно было схлопотать и «десятку». Немало всего происходило в военной Москве, но многое забылось, точно исчезло под слоем зыбучих песков.
К концу войны вернулись в Казань… Вспоминаю общагу из жухлого кирпича, лестницу со сломанными перилами, полы из грубых досок, по которым сновали мыши, керосиновые лампы с длинными нитями копоти, мучнистые болтушки «кулеш», супы из соленых огурцов и моллюсков (соседи однажды сварили ворону)… В школу ездили на «колбасе» трамваев или цеплялись железными крюками за кузова «студебеккеров» и скользили по обледенелым колдобинам. Классы не отапливались, занимались в пальто, писали на оберточной бумаге, один учебник выдавался на троих, и этот учебник, по уговору, передавался из рук в руки, и никто никого не подводил. Общие лишения тех лет сплачивали нас, вселяли ответственность за свои поступки. Может, поэтому больше всего и запомнились мои первые друзья, плохо одетые, полуголодные мальчишки, и наши клятвы в «дружбе до смерти».
Война закончилась, но мы еще долго прятали на чердаках каски и патроны (они валялись на окраине), мастерили самопалы, начиняли их серой от спичек и свинцом и стреляли в воображаемых врагов. А потом в школе выдали новенькие учебники, тетрадки с промокашками, чернильницы-непроливайки, появился школьный хор и многочисленные кружки, где любой мог выбрать увлечение по наклонностям — кружки объединяли, заражали общей целью. Ну а пионерские лагеря — вообще одно из лучших воспоминаний.
После войны наша семья переехала на окраину, в поселок, затерянный среди железнодорожных веток, оврагов и полей с лебедой и полынью. Мимо поселка мчались скорые поезда, поезда моего детства; мчались, не останавливаясь, даже не притормаживая — еще бы! — ничем не примечательный полустанок, а мне особенно дороги те места, ведь там в нашей семье еще все было более-менее благополучно… Теперь-то там обмелевшие реки, заросшие тропы, выцветшее небо; что-то стерто с земли, что-то перестроено; сколько ни блуждай, уже не отыскать наши дома и посельчан, да и в памяти остались незначительные расплывчатые эпизоды.