Впервые я взялся за сочинительство в далеком детстве — написал какой-то стишок про дождь (что-то про мокрых воробьев на оконном карнизе). По пути на рыбалку прочитал стишок приятелю и спросил:
— Кто написал, знаешь?
— Знаю, — хмыкнул он. — Пушкин.
Я понял, что в поэзии достиг вершины и больше, к счастью, стихов никогда не писал. И вот, работая с Дмитрюком в подвале, я время от времени стал пописывать детские рассказы — просто так, ради затеи, чтобы посмешить друга. Правда, смеялся он редко; любитель сурового стиля общения, он на мой вопрос «ну как?» — надувал губы:
— Ерунда!
Только однажды буркнул:
— Ничего, сносно.
Это у него была высшая похвала. Он славился откровением и в нашем тандеме имел главенствующую роль, потому я верил ему безоговорочно и никому, кроме него, свои писания не показывал и не спешил тащить их в журналы (куда торопиться? — думал, — накатаю побольше, тогда и отнесу). Бывало, делился с Дмитрюком тем, что еще не записал, по ходу дела придумывая всякие новые штучки.
— Запиши, там посмотрим, — тянул мой требовательный напарник, — но вообще-то мелковато… для серьезного разговора.
Нет чтобы поддержать друга, он, гад такой, прямо сокращал мое жизненное пространство. Случалось, я и сам выбалтывался и терял интерес к теме. Ну, в общем, все эти мои трепыхания имели разогревочный характер. Я догадывался, что серьезная литература — это своего рода марафон, и прежде всего самоограничение и одиночество, а я никогда не любил бег на длинные дистанции (короткие-то бегал с ленцой) и ограничивать себя ни в чем не собирался, и одиночество переносил тяжело.
Однажды я иллюстрировал книжку Бориса Ряховского «Робинзонада» в «Молодой Гвардии». Сделал отвратительно, из рук вон плохо (мое жуткое позорище, за него и теперь краснею), но вдруг литературный редактор книжки, интеллигентная старушенция Л. Хотиловская выдает мне некоторое утешение:
— Вы как-то верно ощущаете текст. Уж не пишите ли сами?
От растерянности я нахально брякнул:
— Ага!
— Так принесите, что за ненужная скромность?
Я принес ей пять-шесть своих писаний и отправился с друзьями в байдарочный поход. Месяца через два заявился.
— Куда же вы исчезли? — почти вскричала Хотиловская. — Мне рассказы понравились, в них живая реальность, а не всякие умствования. Я отдала их в «Мурзилку» Анатолию Васильевичу Митяеву. Он чудесный человек, фронтовик, сам пишет сказки. Немедленно идите к нему.
Я и не подозревал, что мои очерки могут произвести такое впечатление, но понял, Хотиловская всерьез решила сделать из меня писателя. Мое сердце учащенно забилось; немного сдрейфил, но быстро себя успокоил — вдруг одномоментно в моей душе что-то произошло, я почувствовал что-то вроде готовности к подвигу и подумал «а почему бы и нет?». Приосанился, и резво спустился на этаж ниже в известный журнал.
Митяев встретил меня по-дружески и сразу огорошил — сказал, что один рассказ уже набирают, другой пойдет осенью. Я пришел в страшное волнение, у меня прямо перехватило дыхание, а Митяев, как ни в чем не бывало, стрельнул у меня сигарету, кивнул на соседнюю комнату и заговорщически объяснил, что сотрудницы запрещают ему курить, берегут его здоровье.
Мы проговорили часа два и, несмотря на разделявшую нас пропасть (в смысле возраста и жизненного опыта), нашли массу общего: и во взглядах на литературу (особенно на русскую словесность), хотя я имел скомканную подготовку, и в привязанности к животным. Тот разговор стал моей отправной точкой; можно сказать, именно тогда Митяев определил мой дальнейший путь, зарядил на литературную работу.
— Митяев тебя сильно нахваливает, — сообщил мне художник Виктор Чижиков. — Говорит, в нашу литературу пришел искренний прозаик, что мы о тебе еще услышим и прочее!
Митяев всех делил на «искренних» и тех, кто «старается быть модным». Последних печатал со скрипом. Самого вождя «Мурзилки» художники называли «искренним до сердечности», «человеком исключительной честности».
Так, дуриком, началась моя литературная стезя, такую я совершил загогулину в жизни и в те дни был рад без памяти — ходил по улицам вприпрыжку, еле сдерживаясь, чтобы не петь во всю глотку. Теперь-то я знаю, что к счастливым моментам надо относиться тихо — чтобы не вспугнуть, но тогда каждому встречному взахлеб пересказывал встречу с Митяевым (зачем радость, если ею не с кем поделиться?). Понятно, найти себя мне помог пустячный случай и два человека, которые внимательно отнеслись к тому, что я делал, вернее — разглядели что-то в моих первых (ясно, никудышных) опытах. Получается, надо совсем немного, чтобы быть счастливым, но попробуй это немногое получи. На меня просто свалилась удача. Тогда я еще не знал, что, втянувшись в новое дело, сильно осложнил свою жизнь.