Что касается легкости у великих, добавлю — истинное мастерство всегда создает обманчивое впечатление легкости, но, понятно, эта легкость дается немалым трудом.
И никогда я не устраивал своих выставок (хотя двадцать пять лет вел изостудию в ЦДЛ и мог это сделать ни раз), все холсты раздарил приятелям литераторам (художникам было бы стыдно), и вообще не считаю себя художником, то есть мастером, имеющим свою изобразительную манеру. Считаю себя только умеющим рисовать, но и это часто ставлю под вопрос — и опять-таки не от какой-то там ложной скромности, кривляний — теперь, под старость, мне начхать на все эти позы и фокусы — просто вижу разницу между тем, что делаю и тем, как это делают настоящие таланты. Короче, я всю жизнь сомневался в себе, сильно собой недоволен, иногда даже ненавижу себя. Поэтому мне и не понятно, как многие друзья писатели и художники не видят свои работы со стороны, как могут хвастаться посредственными вещами (или превозносить таковые). За мной-то не заржавеет — я их ругаю, гавриков, распекаю как надо, от меня они не дождутся поблажки, ведь кого любишь, к тому и требования. Да и костерю только тех, кто достиг известности и умеет защищаться (кому много дано, с того и спрос), слабых, безвестных не посмел бы. Кое-кто может сказать — какое имеешь право судить других?! Сам-то что сделал?! Отвечаю: чтобы судить о литературе, не обязательно быть писателем; каждый имеет право высказывать свое мнение, и каждый может плюнуть на это мнение.
Итак, я стал более-менее полноценным литератором (приблизился к своим дружкам, даже запланировал купить пишущую машинку, как символ профессионализма и богатства) и влился в громадную армию писателей — по всей стране их насчитывалось более десяти тысяч! От этой цифры захватывало дух — писатели представлялись золотой ордой, не иначе (понятно, в историческом смысле, а не в смысле качества). Я прикинул — если каждый из этих «воинов» за год напишет по книге, получится гора, которую не перечитать и за всю жизнь. Правда, позднее выяснилось, что среди писателей есть авторы одной единственной книжки. Так главврач поликлиники литфонда Геллер написал, как делал операцию во время войны, а летчик Гофман вспомнил бомбежку Берлина — обоих через «связи» приняли в писательский Союз.
Таким же макаром стали писателями некоторые актеры, вроде Гурченко, Ливанова, Золотухина, Розовского, и разные полковники и политики, воспоминания которых накатали оборотистые журналисты Э. Хруцкий, А. Макаров и прочие; писателями значились генерал Цвигун и адмирал Гайдар. Ну а уж руководителю государства за его мемуары сам бог велел иметь писательский билет (сейчас писателями числятся даже такие негодяи, как С. Филатов и Новодворская; первый недавно совсем обнаглел — решил прибрать к рукам весь особняк ЦДЛ — видимо, посчитал, что мало наворовал, будучи правой рукой президента; а вторая считает Чехова и Достоевского «болотной классикой» и не возражает, если большая часть русских вымрет, а от России останется одна Московская область — понятно, ничтожества часто самоутверждаются через жестокость). Но и без этих «творческих личностей» армия писателей выглядела внушительно. Были даже целые семейные кланы с серьезными фамилиями, где в писательском Союзе состояли не только оба родителя, но и их дети — там звание «писатель» передавалось по наследству, часто вместе с дачей в Переделкино (Катаевы, Марковы, Туры, Симоновы, Червинские…)
Детских писателей в Москве тоже числилось немало — сотни четыре, и вначале я потерялся в этой толпе, но потом заметил: одни писатели, в силу старческой немощи, уже ничего не пишут, другие кропают пересказы, инсценировки, составляют сборники, то есть занимаются чем угодно, только не сочинительством; третьи — из числа случайных «мастеров пера» — получив престижный членский билет (и, конечно, сопутствующие привилегии — о них еще скажу), вернулись к своим основным профессиям. Короче, в результате этих подсчетов, действующих писателей сочинителей, набиралось всего ничего, десятка два-три — всего-то небольшой караван. Я знал, что такие пропорции существуют у журналистов, но чтобы в Союзе писателей! Все писатели представлялись страшными умниками, большущими личностями и, как работники, жутко плодовитыми (в смысле выдаваемой продукции).
Самое смешное, в свои сорок лет, я оказался одним из молодых писателей, поскольку средний возраст членов Союза переваливал за пенсионный рубеж. Такое было дряхлое сообщество. Мое-то поколение немного его разбавило, ну а по-настоящему оно помолодело во время «перестройки», когда разделилось на несколько Союзов, и каждый принимал в свои ряды всех желающих — принимали целыми ватагами и табунами (по списку), лишь бы увеличить общую массу (физический вес), чтобы при дележе имущества и кусок хапнуть побольше. Такие мерзкие комбинации. Нам для вступления в Союз требовалось иметь не меньше трех-пяти книжек (за исключением тех немногих, кто шел кратчайшим путем «по блату») и рекомендации известных писателей; мы проходили длинную процедуру — четыре комиссии приема и утверждения. Сейчас все упростилось: достаточно напечатать пару стихотворений в многотиражке или взять у кого-нибудь интервью — и ты член славного Союза.