Я жил с матерью, младшим братом и сестрой (инвалидом первой группы) в шестнадцатиметровой комнате. Кроме нас в квартире проживали еще две семьи. Что это была за жилплощадь? Первый этаж, дощатые полы, по которым бегали мыши, газовая колонка; за окнами грохотали товарняки окружной железной дороги, а в подъезде круглогодично не давали прохода комары — как шутили жильцы, «стояли насмерть». Столом нам служил требующий ремонта кабинетный рояль «Шредер» (надеялись когда-нибудь его починить, но так и не починили); мать с сестрой спали на тахте, мы с братом кидали монету — кому укладываться на раскладушке, кому на полу под роялем. Так мы ютились четырнадцать лет. И вот друзья, узнав про все это, надавили на меня, чтобы я немедленно подавал заявление. Года полтора я тянул, считал неудобным сразу же клянчить жилье, тем более что работал в библиотеках, домой приходил только ночевать, а чаще ночевал в мастерских художников или у случайной подружки. Потом все-таки написал заявление и спустя год меня вызвали в жилкомиссию. Мое заявление зачитали после приблизительно таких:
«Я член Союза с (указан стаж лет десять), живу с женой в двухкомнатной квартире крайне стесненно, поскольку пишу исторические романы и имею большую библиотеку, необходимую для работы. К тому же, у нас очень шумный район, что не способствует творчеству. Прошу выделить мне однокомнатную квартиру под рабочий кабинет. Желательно в тихом месте».
«Я член Союза уже двадцать лет. Имею трехкомнатную квартиру, в которой, кроме меня, проживает жена и взрослая дочь, которая вот-вот выйдет замуж. Прошу вместо моей квартиры предоставить мне две двухкомнатных».
Заявление драматурга Мишарина (представительного, чванливого типа с барскими замашками, уверенного в своей исключительности):
«У меня умерла жена и я не могу находиться в своей квартире. Прошу предоставить мне другую и большую».
И вот в это, если можно так выразиться, — зажравшееся окружение — попала моя записка: «Прошу предоставить любую комнату, в любой квартире, в любом районе». Когда его зачитали, члены комиссии засмеялись:
— Сейчас дадим ему комнату, а через пару лет он женится, потребует квартиру… Надо сразу давать квартиру.
Мне выписали смотровую на однокомнатную квартиру в новом доме на Олимпийском проспекте. У меня перехватило дыхание, дрожащим от счастья голосом я сказал, что согласен на квартиру без всякой смотровой. Так в сорок два года я наконец заимел собственное жилье.
При ЦДЛ для всех желающих были курсы иностранных языков и детская танцевальная студия; решили организовать еще изостудию. Мазнин порекомендовал меня. Вначале я струсил и отказался, но поразмыслив, решил попробовать провести один сезон… и вот уже двадцать пять лет как занимаюсь этим увлекательным делом. До последнего времени занятия с детьми были для меня, без преувеличений, праздником, особенно когда наваливались неприятности; дирекция ЦДЛ щедро снабжала нас всем необходимым, под выставки выделяла фойе, а для их обсуждения — Большой зал. Но теперь, при «диком капитализме», все изменилось: у изостудии отняли шкафы, где хранились наши материалы и рисунки, мольберты и гипс поломали во время ремонта Дома; теперь краски и кисти родители покупают сами. Да и дети теперь другие, для них компьютерные игры интересней всякого рисования. Как-то выхожу из метро, около книжного киоска женщина говорит ребенку:
— Давай купим тебе книжку.
— Нет мам, лучше жвачку.
Раньше изостудия ломилась от любителей рисования, теперь ходят пять, от силы семь, учеников. Ради них и продолжаю занятия.
В Домах творчества я был всего два раза… по одному дню. Первый раз — лет двадцать назад поехал в Планерское. Мне достался замечательный номер, вокруг благоухали цветники, погодка стояла — лучше нельзя придумать, но во всем Доме творчества я не увидел не только приятеля, но и просто знакомого, — осмотрел все столы во время обеда — восседал совершенно не литературный люд (в основном обслуга ЦДЛ, литфонда, врачи поликлиники, родственники писателей). Это обстоятельство резко ухудшило мое настроение. «Ладно, — подумал, — познакомлюсь с какой-нибудь симпатичной одинокой женщиной».
Три раза сплавал к буйку, походил взад-вперед по пляжу — заметил немало задумчивых, полуголых женщин, но все они не были одинокими. Я сник еще больше. Вечером решил выпить, но не тут-то было — в Крыму объявили сухой закон. Это доконало меня окончательно — ни поговорить, ни выпить было не с кем, а без вечерней выпивки с друзьями я свою жизнь не представлял. Сел покурить на скамью и внезапно в моей голове что-то щелкнуло, я представил, как в эти минуты друзья уже собрались в ЦДЛ… В общем, утром улетел в Москву.