Потом Евтушенко сама подловила меня в ЦДЛ и вручила медаль:
— Нам дали на Союз всего сто медалей, но именно тебе в первую очередь я и хотела ее дать, потому что ты никогда ничего не просишь, никуда не лезешь.
Я поблагодарил Евтушенко, но сказал:
— На фиг она мне нужна?
Кто бы мог подумать, что спустя несколько лет, когда произойдет «криминальная революция» и наступит разбойничье время, когда меня совершенно перестанут печатать, и я буду жить только на пенсию, благодаря этой штуковине, смогу хотя бы меньше платить за квартиру. Ну, а до этих событий я решил вновь, как в юности, походить в библиотеку «Ленинку», поскольку за последние годы почти ничего не читал. Пришел записываться, но получил от ворот поворот.
— Уже давно записываем только тех, кто имеет диплом об окончании института, — строго сказала регистраторша.
— Диплома у меня нет, — говорю, — но я член двух творческих Союзов (второй — журналистов, где я состоял в секции графиков).
— Все равно. Нам нужен только диплом.
— Как же так? — растерянно бормочу и бросаю последний козырь: — У меня есть медаль.
— Мы и с орденом не записываем, — безжалостно, как оплеуху, выдала регистраторша, но подумав, сказала: — Подождите, я позвоню в дирекцию…
С превеликим трудом, после долгих телефонных разговоров, мне выдали читательский билет. И все благодаря медали. А между тем, в каталоге библиотеки числилось около десяти моих книг.
К моему шестидесятисемилетию Московская писательская организация выпустила сборник моих рассказов «Заколдованная» (сто экземпляров) и за него дала премию им. С. Есенина. Эта премия не от каких-то олигархов, она от истинно русской организации и от честных людей. А потом я получил Первую премию за повесть о своей собаке «Железный Дым» (Всероссийский конкурс на лучшую детскую книгу о животных). Благодаря этой премии, вышла книжка о Дыме с его фотографией на обложке — для меня это лучшая память о моем лохматом друге и наших с ним байдарочных походах.
Пусть смеются над нами!
После смерти матери ко мне зачастили друзья — где ж еще удобней собраться? — от ЦДЛ всего-то пятнадцать-двадцать минут на такси (за три рубля), да и места в квартире полно, всегда можно переночевать; кое-кто заваливался с подружками, а я шел с собаками на озеро, или оставлял ключи и направлялся в писательский клуб. Случалось, мои дружки (из числа женатиков) ночевали у любовниц, а женам говорили, что засиделись у меня, «заговорились, ну и остались»; мне не раз приходилось перед этими женами выкручиваться (в их глазах я был беспробудный пьяница и вообще конченый человек — понятно, такой взгляд я решительно отвергал).
Смех разбирает, когда вспомню дружков, перебывавших у меня. Вот уж были растяпы так растяпы! Одни толком охмурить женщин не могли — ползали перед ними на животе, читали стишата (рассматривали встречу с какими-нибудь никчемными особами, как величественное событие), а эти особы со скучающей миной поглядывали на часы. Другие атаковали женщин слишком напористо (позднее мне приходилось чинить мебель и выслушивать от соседей претензии за шум и всякие непристойные словечки). Что и говорить, дружки у меня один чудаковатей другого. Некоторые из них уже на небесах и теперь в компании мы часто потешаемся над ними. Всякие праведники нас осуждают, а мы в ответ:
— Когда дадим дуба, пусть смеются над нами!
Именно в то время у меня появились новые серьезные друзья: прозаики Владислав Егоров, Михаил Ишков и драматург Валерий Шашин. С этой троицей я выпил бочку водки — никак не меньше, и вел захватывающие разговоры и огненные споры. К слову сказать, мы были пьющие, но не любили пьяных — тех, кто сильно перебирал и «керосинил» ежедневно без всякой меры; с такими нам было не по пути, мы все-таки корпели над рукописями.
Сатирик Егоров мощная личность — большой, тучный, с вертикальной полоской торчащих усов «каплеуловителями» — а ля Гитлер, не упускал случая поучить меня житейским премудростям (он был старше на год), даже тем, которые мне были совершенно не нужны (банному делу, изготовление холодца, всяким соленьям, моченьям), но всегда это делал тактично и, вроде бы, ленивым, глуховатым, но теплым, обволакивающим голосом. Он вообще выглядел сонливым толстяком — казалось, положи его на пол и он тут же уснет. Только разговоры о литературе действовали на сатирика освежающе; отстаивая свои взгляды, он вначале повышал голос, а потом и начинал горлопанить. А окончательно расходился в спорах о политике — тут уж его, бывшего журналиста «Правды», задевало за живое, у него появлялась молниеносная реакция, лидерские замашки: он багровел, на несогласных зыркал испепеляющим взглядом, рычал и рявкал, стучал палкой (последние годы он болел и ходил с трудом); от его всесокрушающего напора оппоненты смолкали и съеживались, а единомышленники расправляли плечи — им сатирик подмигивал — мол, пока я с вами, вы в безопасности.