Новые правители города (все проходимцы, сплошное ворье) оценили его вклад в общее дело: ему дали возможность организовать частный театр «Пилигрим», который ездил по Золотому кольцу, развлекал иностранцев. Это была впечатляющая победа Мешкова, он сразу взметнулся на олимп, да так стремительно, словно его подбросила катапульта. В те дни он, самонадеянный, беспечный, уже совсем дедуля, был корифеем театральной жизни, с юношеским энтузиазмом скакал из одной тусовки в другую — и все в ритме зажигательного танца самбо; от него исходил дух счастливчика — казалось, он нашел лучшее место на земле и теперь готов со всеми делиться богатством. Но вскоре иностранцы раскусили показуху, и Мешков прогорел; правда, не повесил нос — говорил, что легко отделался — «списали долги». К сожалению, отделался он совсем не легко — в середине «реформ» получил второй инфаркт. Я говорил ему:
— Все как-то не так. Какой-то массовый психоз, у людей явно мозги сдвинулись. Воротит от всего этого.
А он, безмозглый, отчаянный старикашка:
— Подожди, все устроится, утрясется, устаканится.
Некоторое время он, дурной непоседа, еще продолжал суетиться, выпивал и курил — понятно, меньше, чем прежде, но не в его натуре было замедлять темп, останавливаться, осматриваться, и однажды его сердце отказало окончательно.
Жаль, что старина Мешков маловато проскрипел, не дожил, не увидел окончательный результат деятельности своих «демократов» — изуродованную Россию. Хотелось бы узнать, что он, глупец, запел бы теперь, когда разграбили писательский Союз и издательства, когда совершенно не печатают современных поэтов и прозаиков — только детективы и сексуальную литературу, и уж совсем никому не нужны его пьесы-сказки; когда его любимый ЦДЛ оккупировали коммерческие офисы с многочисленными охранниками, и в ресторане и Пестром зале гуляют «новые русские», а мы, его друзья, только и можем распить бутылку в подвальном буфете (в «царстве мертвых», по выражению Тарловского), да и то не всегда, ведь живем на нищенские пенсии. Мне кажется, теперь он с ужасом смотрит сверху на то, что натворили его единомышленники, и говорит: «Простите, братцы, я был не прав».
Теперь я частенько ругаю бестолкового Мешкова за его разнузданную «демократическую» деятельность, ругаю, хотя он уже так далеко, что до него не добросить камень. Не верно это — говорить о покойнике или хорошо или никак (Л. Толстой называл это «ложным правилом»). Ну на похоронах — разумеется, но на вечерах памяти и прочих поминальных датах не мешает подытожить жизнь человека, отметить его плюсы и минусы, сказать правду открыто и честно. Это я сдуру и делал частенько, за что получал выговоры от друзей. А между тем, я переживал за умерших не меньше тех, кто пускал о них пузыри (часто откровенно лицемеря). Я и ругал-то умерших, чтобы заглушить боль в себе. И во время последующих встреч с друзьями стариканами всегда предлагал помянуть поименно всех, кто уже не мог быть с нами, на что те, кто пускал пузыри, морщились, а писатель Валерий Шульжик однажды заметил:
— Что ты каждую встречу превращаешь в поминки!
Вот старая оглобля! Будто не понимает — это наш долг, и мы должны быть благодарны судьбе, что рядом с нами жили замечательные люди. Что и говорить, тупые мои дружки, стариканы. Все, как один, тупые!
Как и в «Ленинке» когда-то, Мешков был украшением ЦДЛ — и не только внешне — он всегда пребывал в прекрасном настроении, всем улыбался, всех называл ласкательно: Юрик, Игорек, Ленчик. При встрече непременно что-нибудь рассказывал из жизни артистической богемы, расцвечивая рассказ картинными театральными жестами, пританцовывая, и откидывая назад седые, в завитках, волосы. Для него сценой был не только ЦДЛ, но и собственная квартира, и дом друга, и улица — об этом я уже говорил. По сути, Мешков всегда был настроен на праздник, а это немаловажная вещь — ведь все и зависит от настроя (на работу, любовь…). Я, например, если даже просто чего-то жду, это непременно происходит. Допустим, думаю — что-то давно не встречаю (такого-то) знакомого — все! — на следующий день сталкиваюсь с ним где-нибудь в метро. О настрое и говорить нечего; если с утра настроюсь на выпивку, к вечеру обязательно наклюкаюсь.
Как-то мы с Мешковым встретились на его Остоженке — он беседовал с какой-то своей знакомой, держа за поводок собаку. Я услышал его голос еще в начале улицы, а уж потом увидел его, жестикулирующего, подпрыгивающего, точно его подкидывала катапульта, как всегда в экзотическом одеянии — ковбойке попугайской расцветки. Когда я подошел, он торопливо пожал мне руку и, словно мы расстались час назад, продолжал выступать, одновременно вводя меня в суть дела: