Как многие талантливые люди, Сергиенко имел массу чудачеств и странностей. Например, в пятьдесят с лишним лет изо всех сил старался оставаться молодым: подкрашивал, дурень, лысину (ладно не ресницы), делал накладки, носил кепку (злословы говорили, что и спал в ней), входя в ЦДЛ долго прихорашивался перед зеркалом, расчесывал оставшиеся волосы и усы (постоянно таскал расческу); на свои дни рожденья, когда собиралось множество девиц, шептал мне:
— Не вздумай упоминать мой возраст! В крайнем случае, скажи лет на семь меньше.
— Я могу сказать, что тебе двадцать, — хмыкал я.
— Я серьезно, — хмурился мой друг.
Общался Сергиенко, старый барсук, в основном с девицами и парнями, при этом употребляя модные среди молодежи словечки: «О, блин! Наша тусовка, прикол, прикид, понты, я тащусь от этого…». В метро, на манер разных балбесов, потягивал из бутылки «продвинутое» пиво. Это выглядело нелепо: лысый человек предпенсионного возраста в одной руке держит бутылку, другой тискает юную девицу и внушает ей что-то вроде того, что носить джинсы и туфли на каблуке нельзя. И это говорил он, имеющий далеко не отменный вкус. Его редактор и друг М. Катаева не раз жаловалась мне:
— Скажи своему другу, что носить пальто и кроссовки глупо… И уговори его не звонить мне по ночам. Что за манеры?..
Из ровесников он дружил только с Деверцем, Синельниковым, Ряшенцевым, ну и со мной; иногда встречался с поэтом модернистом Айзенбергом, Рейном и Ковалем. Остальных писателей избегал; о тех, с кем я дружил, отзывался резко (готов был рвать на себе последние волосы):
— Противный! Пройдоха! Жук тот еще! Прожженный авантюрист! Нагловатая личность! Ну, во-още! (он именно так и говорил «во-още!». Это восклицание выражало широкий диапазон чувств: от негодования до восторга).
Меня Сергиенко настойчиво опекал (почему-то вбил себе в голову, что я непрактичный, чуть ли не беспомощный — это я-то, который после армии работал и грузчиком и шофером! А он, ничего не сделавший своими руками и воркующий с девицами, значит, практичный, самостоятельный и прочее — такой был чудило!); называл меня то «большим ребенком», то «патологически откровенным и патологически подозрительным волком». К слову, вот здесь я ругаю дружков, а они ведь тоже не высокого мнения обо мне. Например, на эти слова Сергиенко (в мой день рождения) Яхнин вскочил и радостно воскликнул:
— Как точно сказано! Сергеев патологически искренен и патологически подозрителен. И еще он жуткий завистник!
Еще раньше Дмитрюк дал понять, что вообще считает меня полоумным. Мы с ним завели разговор о друзьях художниках, и я сказал:
— Все они с приветом. И ты чокнутый. Я нормальнее вас всех.
— Это ты-то? — загоготал мой друг. — Кто бы говорил, но ты-то уж помалкивай!
Даже Тарловский, который обычно сглаживает острые углы, и тот недавно вспыхнул:
— Ты странный человек! Ведешь себя, как дурак. Веришь в то, во что хочешь верить. Если уж тебе что-то втемяшилось в голову, тебя не переубедишь. Как можно? Ты же взрослый человек! Ты вообще какой-то ненормальный!
Кем меня считают остальные дружки, скажу дальше, в следующих очерках, но вряд ли вспомню что-нибудь хорошее — от них разве дождешься!
Так вот, Сергиенко не раз меня вразумлял:
— Тебе надо сменить гардероб, ходишь, как бомж. И брось курить! (Я думал, он заботится о моем здоровье, позднее выяснилось — пекся о своем). Ты меня поражаешь!.. Тебе надо сделать ремонт в квартире. Когда сделаешь, буду жить у тебя, но учти — со мной трудно. Я веду ночной образ жизни и во-още…
В другой раз, с притворным испугом, выдал:
— …Удивляюсь, как ты до сих пор жив. Куришь по две-три пачки, каждый день пьешь, да еще машину водишь под банкой! Учти, когда я к тебе перееду, курить будешь на лоджии, я не переношу дым. И выпивать будем только с девицами, а твоих дружков пройдох отвадим…
— Тебя Костя любит, — частенько, не без ревности, говорил мне Деверц.
В самом деле, за моей спиной Сергиенко отвесил в мой адрес немало хороших слов, а во время литературных баталий всегда сражался на моей стороне. Во взглядах на литературу у нас было много общего. И во взглядах на историю России (он написал несколько исторических повестей для детей). И мы оба презирали всех нынешних эмигрантов и всяких приспособленцев, и не ходили на собрания, и всегда держались подальше от тех, кто лез во власть. Теперь, когда мне сильно не хватает Сергиенко, я понимаю, что наша с ним привязанность друг к другу была взаимной и почти родственной. Теперь я много отдал бы, чтобы вернуть хотя бы ненадолго то прекрасное время.