Иногда, при встрече в ЦДЛ, Сергиенко ни с того ни с сего совал мне в карман пятерку, а на мои протесты бурчал:
— Возьми, говорю! Пригодится. И не надо ничего отдавать, ты что, дурак? Ну, во-още!
Но моим женщинам Сергиенко говорил:
— Не слушайте его! Он прибедняется. Он, между прочим, имеет квартиру, дачу, машину. Во-още богатей!..
Лет пять, пока существовало издательство при Розанове, Сергиенко жил неплохо: снимал квартиру, приоделся, и по два раза в год ездил в Планерское. Потом у его патрона сорвалась какая-то крупная афера, фирма рухнула, и родственники писателей остались без своих долларов. Опасаясь расправы, Розанов втайне уехал за границу, оставив кредиторов с носом.
— Розанов подонок, — сказал мне позднее Рейн. — И как мы сразу этого не поняли?!
Я уже говорил, что непоседа Сергиенко резвился хоть куда! — ежедневно сколачивал компании, жаль только — не для байдарочных или лыжных походов, не для того, чтобы устроить литературный или музыкальный вечер (несколько лет даже не мог навестить мать в Новомосковске, куда и ехать-то часа три), — он их сколачивал только для праздного времяпрепровождения, для флирта, а поскольку его в основном окружали юные особы (некоторые сходили с ума от любви к нему, но он никогда не уставал от их натиска), болтовню с ними вел примитивно, со стандартным набором шуточек, как бы разогревая молодежь:
— О, у тебя мания величия! А мы что, люди второго сорта, да?… О, ты влюбилась! Во-още! Когда свадьба?!
Он выступал в роли воспитателя интригана, сводника провокатора, но эти спектакли снимали дневное напряжение; изредка было даже неплохо подурачиться в обществе его «карамелек» (как я называл стайку его красоток), рассматривая их неким обрамлением застолья. Но гуляка Сергиенко устраивал спектакли почти каждый вечер! И, как опытный режиссер, старался довести спектакль до конца — устроить роман с одной из поклонниц, а проводив ее переключался на другую (такова была глубина его чувств, причем обхаживал девиц как размазня: под столом гладил коленки, писал записочки — вот слизняк! И у каждой спрашивал: «Вы счастливы?»).
— Сколько сердец, столько и любви, — возвещал этот оболтус. — Любовь это прекрасная болезнь, любовь это игра.
Надо отдать ему должное — в этой игре он был силен, то есть болел, не выздоравливая. Все его романы были яркими и проходили на высоком эмоциональном уровне; я не раз видел, как он, негодяй, доводил своих возлюбленных до слез. Ну, а после романа, в отличие от Цыферова, Сергиенко не отправлял девиц в «колумбарий», а оставлял при себе, «в своем театре», только как бы переводил из солисток в кордебалет.
Таких, как я, которые устраивали романы без всякой любви, Сергиенко называл «террористами», а себя «идеалистом и романтиком». Этот совершенный ореол не мешал ему отправлять в Планерское очередную гражданскую жену, а ко мне на ночь приводить ее подруг, без всякой романтической бутафории. Такой был мастер парадоксов.
Естественно, любимыми праздниками Сергиенко были «Лицейский день» и «День святого Валентина»; к ним он, пустая голова, готовился со всей серьезностью: и девицам, и друзьям писал «Валентинки» (альбомные стихи) — разводил слюнявую бодягу и потом с неделю взахлеб болтал, как весело провел время, но по сути, никто иной, как Сергиенко возобновил эти праздники (да еще один восточный — «День долгих поцелуев» и еще какую-то ерунду) — так что, молодежь должна на него молиться. Именно Сергиенко организовывал у поэта М. Айзенберга салонные «понедельники» — литературные посиделки — к ним тоже готовился, писал пасквили под псевдонимом Константин Собакин.
Как известно, до бесконечности можно смотреть только на огонь, воду и тех, кто работает, но я думаю, не только на это. К примеру, в детстве я мог без конца смотреть на трюки Тарзана, в юности, с щемящей завистью, — на студентов, а сейчас, вспоминая и подытоживая свою жизнь, — на старые фотографии. Сергиенко до бесконечности мог пялиться на женщин (и, довольно долго, на себя в зеркало). Он был просто помешан на девицах — не пропускал ни одной (кадрил их на выставках, в библиотеках, и разговаривая с какой-либо из особ, представлял, как будет с ней спать на одной подушке), даже увивался вокруг «нимфеток» (моих учениц). Это было какое-то идиотское самоутверждение за счет малолеток, я называл его и Деверца, с которым они частенько «работали на пару», «пи…страдателями». Мазнин называл их идиотами, а его жена деликатно — своеобразными.
Бывало, Сергиенко сидит в окружении девиц, ведет глупую утомительную болтовню (при этом, его сердце прямо разрывается от счастья); когда я подхожу, начинает нас знакомить. Я представляюсь: