— Дядя Леня.
Он сразу петушился:
— Ты спятил! Ну, ты во-още даешь! Совсем ничего не шурупишь. Какой дядя Леня?! Ленечка!
Не раз я спорил с ним, слабоумным, до хрипоты, доказывал, что мне неинтересны его «карамельки», что легко одурачивать девчонок, но попробуй приударить за зрелой женщиной, попробуй ее опутать в роман.
— Дурак! — кипятился Сергиенко. — Ты меня поражаешь! Это с твоими бабами не интересно, они все старухи. Тошно смотреть!
— Не болтай чепуху! — обижался я.
— Тошно!.. А для моих девиц я и воспитатель, и друг, и у нас любовь конечно (я-то знал — если бы не сексуальные влечения к этим девицам, черта с два он занимался бы педагогической деятельностью; почему-то эта его деятельность распространялась лишь на симпатичных особ и быстро угасала, как только он добивался своего). Мои девицы — мои цветы, я их выращиваю. И они персонажи моих книг. Ты почитай «Дни поздней осени». Это ж во-още лучшая книга о любви (действительно, в повести было много его личного).
— Пробовал читать, — кривился я. — Слюни и сопли. «Овраг» — другое дело. Выше ты пока не поднялся.
— Ничего ты не понимаешь! Девицы со всей страны завалили редакцию письмами.
Это было правдой. А поскольку я не принимал ни кумиров, ни музыки современной молодежи, мне не нравилась его среда, где он, в самом деле, не только крутил романы, но и черпал материал для работы. Я советовал ему, помешанному, устроиться учителем в женскую гимназию:
— …Там уж развернешься, если тебя не упекут за решетку.
Кстати, недавно в изостудию пришла моя бывшая ученица, семнадцатилетняя барышня. Напомнив о себе, она сказала:
— …Я знаю, вы были другом Константина Константиновича. Расскажите о нем поподробней. Я написала пьесу по всему его творчеству(?). По-моему, он гениальный писатель.
Такой исчерпывающий взгляд. «Писательница» обещала пригласить меня на премьеру, когда поставят ее пьесу.
Однажды Новый год я встречал в одиночестве, вернее со своими собаками. Вскоре после полуночи позвонил Сергиенко, и уговорил меня приехать на Ленинский проспект, сказал «компания классная, ждем тебя». Когда я приехал, он, симпатяга, полулежал на диване, изображая шаха в гареме: одна девица гладила его виски, другая массировала руку, третья чесала пятки, четвертая перед ним танцевала, пятая подносила вино и смотрела ему в глаза с обожанием. Сергиенко прямо захлебывался славой любовника-воспитателя (только что не мурлыкал — попросту выглядел, как лучезарный дурак); похоже, его белоснежная мечта (жить одновременно с несколькими девицами) осуществилась. Но главное, он, остолоп, всем своим видом пытался вызвать у меня острую зависть. В той компании были еще две-три девицы и два каких-то смурных парня, и музыка из трех нот, и пустые разговоры: «наша тусовка, крутой прикид, понты…». Я выдержал минут пятнадцать и попрощался; мне вслед Сергиенко отпустил целый водопад оскорблений: от дурака и тупицы до полоумного законченного кретина (при этом его компания захлебывалась от восторга). А я, в свою очередь, думая о нем, пришел к выводу, что талант и ум — разные вещи.
В таком же окружении я встретил Сергиенко в Планерском.
— Кого я вижу! Во-още! — заликовал он, подбежал, обнял: — Пойдем с нами. У нас классная компания, жуть, как интересно!
— С тобой хоть куда, но без этих ребят, — буркнул я.
— Дурак! У тебя что, крыша поехала?! Ну, ты во-още! Ничего не понимаешь. Это то, что надо. А девицы первый класс.
Из своего Новомосковска Сергиенко перетащил в столицу десятки девчонок; со всеми крутил романы, но каждую пристроил в институт или устроил на работу, некоторым позднее подыскал мужей. Случалось, бывшая возлюбленная Сергиенко готовила в институт его новую подружку, например, Барсик (Таня) — Медвежонка (Иру).
С Барсиком у Сергиенко был самый долгий и лучший роман; собственно, они жили в гражданском браке (у нее). Они познакомились, когда ей было семнадцать лет, а ему почти на тридцать больше. Она нравилась всем; не раз, когда Сергиенко заводил побочные романы, его друзья Синельников и Айзенберг, да и многие другие, говорили ему:
— Кость, ты не дорожишь Барсиком. Смотри, мы у тебя ее отобьем.
Я по-настоящему любил Сергиенко и не мог остаться в стороне.
— Ты допрыгаешься, — говорил ему. — Лучше Таньки у тебя не было и не будет. Женись на ней, свободу твою она не стесняет.
Он соглашался, но начинал финтить:
— Не хочу ей портить жизнь… — и прочее.
Спустя несколько лет, когда жена Сергиенко с их сыном уехала в Германию, Сергиенко перебрался в свою квартиру, привез из Новомосковска шестнадцатилетнюю Иру (Медвежонка) и стал ее обхаживать. Барсик долгое время все прощала ему, старому попрыгунчику (в сердцах ругала его и жаловалась мне: «он уже три года до меня не дотрагивается!»), но в конце концов у нее появился поклонник. Сергиенко это не понравилось — он, дубовая башка, эгоист высшей марки, закатывал ей скандалы: