О стихах молодых поэтов и вовсе говорил как о конфетах: нравится — не нравится. Обо мне отзывался неплохо, как бы снисходительно похлопывал:
— Между прочим, хороший писатель. Пишет необычно, так же, как и необычно говорит (случалось, в застолье, я что-нибудь брякну, он сразу своей подружке: «О, это запиши!»).
Но не дай бог кому-нибудь похвалить мою книжку. Поэт Голубничий рассказал:
— Вчера выпиваю с Сергиенко и Деверцем, и говорю, что из всей вашей когорты могу читать только Сергеева. Костя так расхохотался, и выдал: «А ты меня-то читал?».
Как-то сидим в компании с девицами, Сергиенко их тискает за все места, щебечет, внезапно мне бросает:
— Успенский пробил собственное издательство. Издает себя, Остера, и будет издавать Коваля и меня. О тебе ничего не сказал, вот так!
— Естественно. Я всегда на задворках.
Наедине Сергиенко говорил мне прямо:
— Ты плохой сюжетчик. Где каркас рассказа?.. О женщинах пишешь грубо, во-още как дикарь. Только и можешь о своих собаках… Слушай меня, балда, я все-таки журфак закончил. Не забывай об этом. И, между прочим, печатать не умеешь. У тебя то висячая, то лежачая строка (именно он объяснил мне, неучу, элементарные вещи).
Я и сам знал свои чудовищные недостатки и безоговорочно соглашался с ним, но дальше он сыпал на меня и более суровые упреки: и делаю я все не то, и живу не так, и не с теми дружу, и не с теми встречаюсь женщинами, и неправильно разговариваю с ними, и вообще не умею себя вести… Здесь уж я активно оборонялся от него, настырного.
Как-то сидит с девицами в ЦДЛ, увидел меня с папкой (я принес рассказ Дагурову в газету «Московский железнодорожник»), выхватил у меня папку, стал читать рассказ, одновременно потягивая вино и бросая реплики подружкам. Абзац прочитает, что-то спросит у девиц, перелистает страницу, еще абзац пробежит.
— Кость, что за небрежность? — говорю. — Я, может, ночь не спал, а ты листаешь по диагонали.
— Молчи! Я все увижу. Я профессионал!
И вроде, действительно, черт, все увидел, сказал — где именно плохо.
Сергиенко был настоящий друг: когда меня перестали печатать, он сам отнес мою рукопись «Оглянись…» в «Молодую гвардию» и написал на нее убедительную рецензию. Можно сказать, он и Приходько вернули меня в детскую литературу, когда я уже перестал писать для детей, и пробовал силы в рассказах для взрослых.
Когда же дело касалось его произведений, Сергиенко становился на редкость практичным. В редакции у Розанова первым делом издал буклет — синопсис с перечнем своих произведений и предисловием какого-то польского писателя. Сунув мне в руки синопсис, сказал:
— На, смотри! Это тебе не хухры-мухры. Здесь еще не указано, что из «Собак» («Прощай, овраг!») я сделал пьесу, и она идет у Спесивцева в театре «На досках».
Чуть позднее он даже не познакомил меня с переводчиком из Голландии, хотя мы часа два выпивали за одним столом (вот бескультурье провинциала!), а отдав ему свои книги, сказал с приливом энтузиазма:
— Это классные вещи. Лучше в Москве ничего нет…
Такой был бахвалец! О своем таланте мог болтать на каждом углу — давал понять, что своим творчеством «расширил пространство», сделал приличный вклад в наследие человечества. Однажды сказал:
— Хороших писателей немало, но в литературе остаются единицы (естественно, такие, как он).
Бывал Сергиенко и не искренен. Как-то говорит:
— Рахманин подарил мне свой роман «Господин Сперматозоид». Ну, это во-още! Ужас! Кошмар! Невозможно читать!
В этот момент показался Рахманин и Сергиенко занервничал:
— Ой, ведь сейчас подойдет. Что ему сказать, прям не знаю…
Рахманин подошел:
— Кость, ну как?
Сергиенко заерзал, сбивчиво забормотал:
— Ну, я не знаю… Сергеев, конечно, меня осудит… Но во-още-то… мне понравилось…
Обо мне он, баран, ляпнул без всякой задней мысли, по простоте душевной. Рахманин был слабым писателем и тщеславным, самовлюбленным человеком, но он не был дураком — он все понял, как надо.
К писательской работе Сергиенко относился с ленцой, но если раскрутится, сидел как проклятый. Когда он писал исторические повести (а он, как прозаик, начинал именно с них, и писал эти повести быстро и свободно), мы иногда встречались в читальном зале «Ленинки», и я отлично помню его, склонившегося над книгами, сосредоточенного, серьезного… Исторических повестей для детей он наклепал несколько штук — в них полно фактов, но нет дыхания прошлого времени и еще чего-то, ну, в общем, скучноватое чтиво; по-моему, эту работу он делал честно, но ради денег. Другое дело — то, что он писал для души — это по-настоящему талантливые вещи (написать что-то уровня «Оврага» удавалось немногим).