В одном я виновен, но сразу
открыто о том говорю:
я в космосе не был ни разу
и то потому, что курю.
Конечно, хотел бы я вечно
работать, учиться и жить
во славу потомков беспечных
и в пику детекторам лжи,
чтоб каждый, восстав из рутины,
сумел бы сказать, как и я:
я женщину в небо подкинул —
и женщина стала моя!
«Игорь Александрович Антонов…»
Игорь Александрович Антонов,
ваша смерть уже не за горами.
То есть через несколько эонов
ты, как светоч, пролетишь над нами.
Пролетишь, простой московский парень,
полностью, как Будда, просветленный.
На тебя посмотрят изумленно
Рамакришна, Кедров и Гагарин.
Я уже давно не верю сердцу,
но я твердо помню: там, где ты
блеванул, открыв культурно дверцу,
на асфальте выросли цветы!
Кали-Юга — это центрифуга.
Потому, чтоб с круга не сойти,
мы стоим, цепляясь друг за друга,
на отшибе Млечного Пути.
Потому-то в жизни этой гадской,
там, где тень наводят на плетень,
на подвижной лестнице Блаватской
я займу последнюю ступень…
А когда навеки план астральный
с грохотом смешается с земным,
в расклешенных джинсах иностранных,
как Христос, пройдешь ты по пивным.
К пьяницам сойдешь и усоногим,
к тем, кто вовсе не имеет ног,
и не сможет называться йогом,
кто тебя не пустит на порог.
И когда в последнем воплощенье
соберешь всего себя в кулак,
пусть твое сверхслабое свеченье
поразит невежество и мрак!
Подойдешь средь ночи к телефону —
аж глаза вылазят из орбит:
Игорь Александрович Антонов,
как живой с живыми говорит.
Гений твой не может быть измерен.
С южных гор до северных морей
ты себя навек запараллелил
с необъятной родиной моей.
«Да здравствует старая дева…»
Да здравствует старая дева,
когда, победив свою грусть,
она теорему Виета
запомнила всю наизусть,
всей русской душою проникла,
всем пламенем сердца вошла
и снова, как пена, возникла
за скобками быта и зла!
Она презирает субботу,
не ест и не пьет ничего.
Она мозговую работу
поставила выше всего.
Ее не касается трепет
могучих инстинктов ее.
Все вынесет, все перетерпит
суровое тело ее,
когда одиноко и прямо
она на кушетке сидит
и, словно в помойную яму,
в цветной телевизор глядит.
Она в этом кайфа не ловит,
но если страна позовет,
коня на скаку остановит,
в горящую избу войдет!
Малярит, латает, стирает,
за плугом идет в борозде,
и северный ветер играет
в косматой ее бороде!
Она ничего не кончала,
но мысли ее торжество,
минуя мужское начало,
уходит в начало — всего.
Сидит она, как в назиданье,
и с кем-то выходит на связь,
как бы над домашним заданьем,
над всем мирозданьем склонясь.
«Кочегар, Афанасий Тюленин…»
Тушинским кочегарам Славе В. и Толе И.
1.
Кочегар, Афанасий Тюленин,
что напутал ты в древнем санскрите?
Ты вчера получил просветленье,
а сегодня попал в вытрезвитель.
Ты в иное вошел измеренье,
только ноги не вытер.
По котельным московские йоги,
как шпионы, сдвигают затылки,
а заметив тебя на пороге,
замолкают и прячут бутылки.
Ты за это на них не в обиде.
Ты сейчас прочитал на обеде
в неизменном своем Майн Риде
все, что сказано в ихней Риг-Веде.
Все равны перед Богом, но Бог
Не решается, как уравненье.
И все это с большим напряженьем
объяснил ты сержанту, как мог.
Он тебе предложил раздеваться,
а когда ты курил в темноте,
он не стал к тебе в душу соваться
со своим боевым каратэ.