Вся остальная внешность Гаррисона была сплошной свинец и маскарад. Никто еще не носил столько уравнивающих мешков и масок, сколько Гаррисон, никто не вырастал из них быстрее, чем сотрудники из Генерального уравнивающего бюро успевали придумать новые. Вместо крошечного ушного радио он носил огромные наушники, а на глазах у него были очки с толстыми волнистыми линзами: они предназначались не только для того, чтобы испортить Гаррисону зрение, но и чтобы вызвать неутихающие головные боли.
Все его тело обвесили железом и свинцом. Обычно уравнивающие приспособления выглядели симметрично, по-военному строго и аккуратно, но Гаррисон смахивал на ходячую свалку. В гонке жизни он вынужден был носить на себе триста фунтов лишнего веса.
Чтобы никто не догадался, как он привлекателен, уравнители надели ему на нос красный клоунский шарик, сбрили брови, а на ровные белые зубы в случайном порядке нацепили черные колпачки.
— Если вы встретите этого юношу, — сказала балерина, — не пытайтесь — повторяю, не пытайтесь — его вразумить!
Раздался скрип и лязг сорванной с петель двери.
В телевизоре испуганно закричали. Фотография Гаррисона Бержерона на экране запрыгала, словно танцуя под музыку землетрясения.
Джордж Бержерон правильно установил причину этого катаклизма: его собственный дом не раз сотрясала та же сокрушительная мелодия.
— О Боже… — выдавил он, — да ведь это, верно, Гаррисон!
Радостную мысль немедленно выдуло из головы оглушительным грохотом автомобильной катастрофы.
Наконец Джордж открыл глаза: фотография Гаррисона исчезла с экрана. Зато в нем появился живой, самый настоящий Гаррисон.
Огромный, лязгающий, в клоунском наряде, его родной сын стоял посреди студии, все еще сжимая ручку сорванной с петель двери. Балерины, технические специалисты и ведущие съежились у его ног, готовясь к смерти.
— Я император! — взревел Гаррисон. — Слышали? Я император! Вы все должны мне подчиняться! — Он топнул ногой, и стены студии содрогнулись. — Даже сейчас, пока я стою здесь покалеченный, хромой и жалкий, я — самый могущественный властелин из когда-либо живших на Земле! А теперь следите за моим преображением!
Легко, точно мокрую туалетную бумагу, Гаррисон сорвал с себя уравнивающую сбрую, способную выдержать груз в пять тысяч фунтов.
Железные грузила рухнули на пол.
Гаррисон запустил пальцы под дужку амбарного замка, которым крепились к шее головные уравнивающие приспособления, и дужка треснула, точно стебелек сельдерея. Он сорвал с себя наушники с очками и разбил их о стену, затем отшвырнул в сторону красный клоунский нос.
Посреди студии стоял юноша, красоте которого мог бы преклоняться сам Тор, бог грома и бури.
— А теперь я выберу себе императрицу! — заявил Гаррисон, оглядывая съежившихся на полу людей. — Первая женщина, которая осмелится встать на ноги, да станет законной владычицей моего сердца и трона!
В следующий миг, покачиваясь, точно ива на ветру, с пола поднялась одна балерина.
Гаррисон вынул уравнивающее радио из ее уха и с поразительной нежностью убрал с плеч уравнивающие мешки. В последнюю очередь он снял с балерины маску.
Она была ослепительно красива.
— А теперь, — сказал Гаррисон, беря за руку свою избранницу, — мы покажем этим людям, что значит танцевать! Музыку! — скомандовал он.
Музыканты поспешно заняли свои места, и Гаррисон снял с них уравнивающие приспособления.
— Играйте на всю катушку, — велел он музыкантам, — и я сделаю вас баронами, князьями и графами.
Заиграла музыка. Поначалу она была самая обыкновенная: дешевая, глупая, фальшивая. Но Гаррисон схватил в руки по музыканту, замахал ими, точно дирижерскими палочками, и пропел нужную мелодию. Потом водрузил музыкантов на место.
Музыка зазвучала снова — гораздо бойчее.
Гаррисон и императрица сначала просто слушали ее — с серьезным сосредоточенным видом, точно подстраивая сердцебиение под музыкальный ритм.
Затем встали на цыпочки.
Гаррисон обхватил ручищами тонкую талию девушки, давая ей в полной мере прочувствовать свою новую легкость.
А потом грянул взрыв радости и красоты — бах! — и они взлетели в воздух, нарушая не только все законы страны, но и законы физики.
Они порхали, кружились, качались, летали, резвились, прыгали и выделывали коленца.
Они скакали точно лунные лани.
Студия была высотой тридцать футов, но каждый прыжок приближал танцоров к потолку.
Они явно вознамерились его поцеловать.
И поцеловали.
А потом, силой собственной воли и любви уничтожив гравитацию, они зависли под потолком и долго, долго целовались.
Именно в это мгновение Диана Мун Клэмперс, Генеральный уравнитель США, вбежала в студию с двуствольным дробовиком десятого калибра в руках. Она сделала два выстрела, и император с императрицей умерли еще до того, как упали на пол.
Диана Мун Клэмперс перезарядила дробовик, прицелилась в музыкантов и дала им десять секунд на то, чтобы снова надеть уравнивающие мешки.
Тут телевизор Бержеронов выключился.
Хейзел хотела сказать Джорджу, что отключили электричество, но его не оказалось рядом: он ушел на кухню за пивом.
Джордж вернулся с банкой в руке и на секунду замер от громкого сигнала в ухе. Затем наконец сел.
— Ты плакала? — спросил он Хейзел.
— Угу.
— Почему?
— Забыла… По телевизору что-то очень грустное показывали.
— А что?
— В голове все перемешалось, не вспомнить, — ответила Хейзел.
— Ну и славно, грустное надо забывать, — сказал Джордж.
— Я так и делаю.
— Умница моя! — похвалил ее Джордж и весь съежился: в голове у него прогремел ружейный выстрел.
— Ух… ну и грохот, я вам скажу! — воскликнула Хейзел.
— Можешь сказать еще раз.
— Ух… ну и грохот! — повторила Хейзел.
1961
Кто я теперь?
«Клуб парика и маски Северного Кроуфорда» — любительский драмкружок, в котором я состою, — проголосовал за то, чтобы весной поставить «Трамвай „Желание“» Теннесси Уильямса. Дорис Сойер, наш бессменный постановщик, неожиданно отказалась от участия: у нее разболелась мама. Еще она заявила, что кружку давно пора воспитывать новых постановщиков, ведь она не вечна, пусть и благополучно дожила до семидесяти четырех.
Так я стал постановщиком, хотя до сих пор ставил только противоураганные окна и заслоны, которыми сам же и торговал. Да-да, я продавец противоураганных окон, дверей и иногда — душевых кабин. Что же касается театральной сцены, самой моей важной ролью до сего дня был либо дворецкий, либо полисмен — не знаю, кого из них играть престижней.
Прежде чем согласиться на должность постановщика, я выдвинул кружку немало собственных условий, ключевым из которых было позвать на главную роль Гарри Нэша, единственного настоящего актера «Клуба парика и маски». Чтобы вы получили какое-то представление о многогранном таланте Гарри Нэша, перечислю вам его роли за один только прошлый год: капитан Куигг в «Трибунале над бунтовщиком с „Кейна“», Эйб Линкольн в спектакле «Линкольн в Иллинойсе» и, наконец, молодой архитектор в «Синей луне». В этом году Гарри сыграл Генриха VIII в «Тысяче дней Анны», Дока в «Вернись, малышка Шеба», а теперь еще я прочил ему роль Стенли, которую в фильме Элии Казана играет Марлон Брандо. Гарри не явился на собрание кружка и потому не мог согласиться или отказаться. Он никогда не посещал собрания — и вовсе не из-за важных дел, а потому что стеснялся. Гарри не был женат и даже не ходил на свидания, близких друзей у него тоже не было. На собрания он не приходил, поскольку без сценария не мог выдавить из себя ни слова.
Словом, на следующий день мне пришлось отправиться в скобяную лавку Миллера, где Гарри работал продавцом, и спросить его лично, согласен он на роль или нет. По дороге я зашел в контору телефонной компании, откуда мне почему-то прислали счет за звонок в Гонолулу, хотя я никогда в жизни в Гонолулу не звонил.