Акопов. Как тебе сказать? Конечно, я тогда моложе был, но, в общем, все-таки сейчас интересней.
Черданский. Чем? Нет, ты вспомни! Бригады «легкой кавалерии», всякие затеи, штурмы, рейды, «шапки» на всю полосу. По два фельетона в номер! Одним словом, первая пятилетка!
Акопов. А сейчас, одним словом, вторая послевоенная. Что ты этим «одним словом» хочешь сказать?
Черданский. Хочу сказать, что мне тогда интересней было.
Акопов. А мне сейчас. И, между прочим, могу вполне научно объяснить, почему. Вот я всю жизнь сижу на промышленности. И все, что мы тогда построили, — все при нас, никуда не девалось! Но то, что мы сейчас строим, — тогда нам такого еще и не снилось! Значит, в жизни интересней стало? А почему же в газете скучней будет? Ничуть мне не скучней. Сложней — это другое дело. Иногда почитал бы на ночь «Трех мушкетеров», а берешь «Принципы скоростного резания». А лет уже не двадцать — это верно.
Черданский. А ну тебя! Больно вы все умные и серьезные стали! Один я дурак! Как двадцать лет назад горел на работе, так и сейчас горю, как свеча!
Акопов. А ты не расстраивайся. Вот закончим Куйбышевскую ГЭС — переведем и тебя на электрическое освещение.
Входит Крылова, в блузке с короткими рукавами, в тапочках.
Крылова. Ух, устала! (Садится в шезлонг.)
Акопов. А где моя?
Крылова. Сидит там, на площадке, и отдышивается. Нет, отдыхивается. Нет, тоже неправильно. А как будет правильно, в настоящем времени?
Акопов (смешно надув щеки). Отдувается. В настоящем времени для людей нашего с ней возраста — это самый правильный глагол. (Уходит, захватив авоську.)
Черданский. Эх, вы, а еще бывший корректор!
Крылова. А как? А впрочем, вы всегда так — только критикуете, а подсказать — никогда!
Черданский. А у меня со вчерашнего дня пропала всякая охота вам что-нибудь подсказывать!.. Вы слишком мало доверяете тому, что говорю вам я, человек, состарившийся в газете, отдавший ей всю свою жизнь, и слишком легко верите любой бумажке с улицы. По поводу этого студенческого письма о доценте Твердохлебове вы вчера говорили со мной так, что я подумал — вам невесть как хочется, чтобы этот негодяй оказался не склочником, а ангелом во плоти, а мы с фельетоном Широкова оказались в дураках.
Крылова. Неправда! Я больше всего на свете хочу, чтобы мы были правы. Но у Широкова в фельетоне написано, что Твердохлебов самодур и склочник, а студенты пишут, что это неправда! Меня это письмо взволновало, а вас — нет. Почему?
Черданский. А потому, наивное вы существо, что за этим письмом чувствуется опытная рука потерпевшего! Потому, что именно вот такой опытный склочник, как этот Твердохлебов, наверняка, сам организовал все эти наивные студенческие подписи под письмом! А вы ему верите! Да еще меня этим письмом тираните!
Крылова. Так проверьте его, чтоб и у меня и у вас была спокойна душа! Вот вы всегда так с письмами! Я вам его принесла, как получила, а вы мне спустя неделю сказали, что еще не прочли. Почему! А потом сказали, что прочли, но не успели заняться. А потом, что ответите в понедельник. А потом — что в субботу. А в субботу попросту сбежали от меня.
Черданский. Староват я от вас бегать!
Входит Катя — тоненькая, очень серьезная девушка.
Катя. Вера Ивановна!
Крылова. Подожди, сядь. (Черданскому.) Ведь по нашему фельетону, если все правда, его должны снять с работы.
Черданский. Обязательно.
Крылова. И поставить вопрос о пребывании в партии?
Черданский. Желательно.
Крылова. Ну, а вдруг…
Черданский (перебивая). Вера Ивановна, мне вдруг захотелось спросить у вас: какой сегодня день?
Крылова (сразу не поняв). Воскресенье…
Черданский. Благодарю вас.
Входит Дорохов — широкоплечий, плотный, толстеющий человек с помятым сонным лицом, с подушкой подмышкой и одеялом через плечо.